Очерк окаянные дни. Бунин И. А. Окаянные дни
Представляем вам обзор произведения Ивана Алексеевича Бунина "Окаянные дни" - краткое содержание основных событий, о которых он пишет в своем дневнике в 1918 году. Издана эта книга впервые была в 1926 году.
Бунин в 1918-1920 годах записывал свои впечатления и наблюдения, касающиеся событий, происходивших в то время в нашей стране, в виде дневниковых заметок.
Московские записи
Так, 1 января 1918 в Москве он писал о том, что этот "проклятый год" кончился, но, возможно, наступает что-то "еще более ужасное".
5 февраля этого же года он отмечает, что ввели новый стиль, так что должно быть уже 18 число.
6 февраля была написана заметка о том, что в газетах говорят о наступлении немцев, монахи колют лед на Петровке, а прохожие злорадствуют, торжествуют.
История в вагоне трамвая
Молодой офицер вошел в вагон трамвая и сказал, покраснев, что не может заплатить за билет. Это был бежавший из Симферополя критик Дерман. По его словам, там "неописуемый ужас": рабочие и солдаты ходят "по колено в крови", зажарили живьем старика-полковника в паровозной топке.
Бунин пишет, что, как говорят везде, не настало еще время разбираться объективно, беспристрастно в русской революции. Но ведь никогда не будет настоящей беспристрастности. К тому же, "пристрастность" наша очень ценна для будущего историка, отмечает Бунин ("Окаянные дни"). Коротко главное содержание основных мыслей Ивана Алексеевича будет нами описано далее.
В трамвае кучи солдат с большими мешками. Они бегут из Москвы, опасаясь, что их пошлют защищать от немцев Петербург.
Бунин повстречал мальчишку-солдата на Поварской, тощего, оборванного и пьяного. Тот ткнул ему "мордой в грудь" и плюнул на Ивана Алексеевича, сказав ему: "Деспот, сукин сын!".
Кем-то расклеены на стенах домов афиши, уличающие Ленина и Троцкого в связи с немцами, в том, что их подкупили.
Разговор с полотерами
Продолжим излагать краткое содержание очерка Бунина "Окаянные дни". В разговоре с полотерами он задает им вопрос о том, что будет дальше по мнению этих людей. Они отвечают, что напустили преступников из тюрем, которые управляют, не нужно было этого делать, а вместо того следовало их давно уже расстрелять. При царе подобного не было. А сейчас уже большевиков не прогонишь. Ослаб народ... Большевиков всего-то около ста тысяч будет, а простых людей - миллионы, но они ничего не могут сделать. Дали бы полотерам свободу, они бы по клокам всех с квартир растащили.
Бунин записывает разговор, подслушанный случайно по телефону. В нем человек спрашивает, что делать: у него адъютант Каледина и 15 офицеров. Ответ следующий: "Немедленно расстрелять".
Снова манифестация, музыка, плакаты, знамена - и все призывают: "Поднимайся, рабочий народ!". Бунин отмечает, что голоса их первобытные, утробные. У женщин мордовские и чувашские лица, у мужчин - преступные, у некоторых прямо сахалинские.
Статья Ленина
Читали статью Ленина. Жульническая и ничтожная: то "русский национальный подъем", то интернационал.
Вся блестит на солнце. Из-под колес брызжет жидкая грязь. Мальчишки, солдаты, торг халвой, пряниками, папиросами... Торжествующие "морды" у рабочих.
Солдат в кухне у П. говорит, что социализм сейчас невозможен, но все-таки нужно перерезать буржуев.
1919 год. Одесса
Продолжаем описывать произведение Бунина "Окаянные дни". Краткое содержание составляют следующие дальнейшие события и мысли автора.
12 апреля. Бунин отмечает, что прошло со дня погибели нашей уже почти три недели. Пустой порт, мертвый город. Только сегодня пришло письмо от 10 августа из Москвы. Впрочем, отмечает автор, русская почта уже давно кончилась, еще летом 17 года, когда появился на европейский лад министр телеграфов и почт. Появился "министр труда" - и вся Россия тут же перестала работать. Сатана кровожадности, Каиновой злобы дохнул на страну в те дни, когда были провозглашены свобода, равенство и братство. Сразу наступило умопомешательство. Все грозились арестовать друг друга за любое противоречие.
Портрет народа
Бунин вспоминает негодование, с которым его якобы "черные" изображения народа русского встречали в то время те, что были вспоены, вскормлены этой литературой, которая позорила сто лет все классы, кроме "народа" и босяков. Все дома сейчас темны, весь город в темноте, кроме разбойничьих притонов, где слышны балалайки, пылают люстры, видны стены с черными знаменами, на которых изображены белые черепа и написано "Смерть буржуям!".
Продолжим описывать произведение, которое написал Бунин И.А. ("Окаянные дни"), в скокращении. Иван Алексеевич пишет о том, что есть два в народе. В одном из них преобладает Русь, а в другом, по его выражению, - Чудь. Но в обоих есть переменчивость обликов, настроений, "шаткость". Сам про себя сказал народ, что из него, как из дерева, "и дубина, и икона". Все зависит от того, кто обрабатывает, от обстоятельств. Емелька Пугачев или Сергий Радонежский.
Вымерший город
Продолжаем наш краткий пересказ в сокращении. Бунин И.А. "Окаянные дни" дополняет следующим образом. В Одессе расстреляли 26 черносотенцев. Жутко. Город сидит по домам, мало кто выходит на улицу. Все чувствуют себя как будто завоеванными особым народом, более страшным, чем нашим предкам казались печенеги. А победитель торгует с лотков, шатается, плюет семечками.
Бунин отмечает, что, как только становится "красным" город, сразу же сильно меняется наполняющая улицы толпа. Совершается подбор лиц, на которых нет простоты, обыденности. Они все почти отталкивающие, пугающие своей злой тупостью, вызовом всем и всему. На совершили "комедию похорон" якобы героев, павших за свободу. Это было издевательство над мертвыми, ведь они были лишены христианского погребения, закопаны в центре города, заколочены в красные гробы.
"Предупреждение" в газетах
Продолжаем излагать краткое содержание произведения И.А. Бунина "Окаянные дни". Далее автор читает "предупреждение" в газетах о том, что электричества скоро не будет из-за истощения топлива. Все обработали в один месяц: не осталось ни железных дорог, ни фабрик, ни одежды, ни хлеба, ни воды. Поздно вечером явились с "комиссаром" дома измерять комнаты "на предмет уплотнения пролетариатом". Автор задается вопросом о том, почему трибунал, комиссар, а не просто суд. Потому, что можно шагать в крови по колено под защитой священных слов революции. Распущенность - главное в красноармейцах. Глаза наглые, мутные, в зубах папироска, картуз на затылок, одеты в рвань. В Одессе еще 15 человек расстреляли, отправлено два поезда с продовольствием защитникам Петербурга, когда сам город "дохнет с голоду".
На этом заканчивается произведение "Окаянные дни", краткое содержание которого мы задались целью вам изложить. В заключение автор пишет, что обрываются на этом месте его одесские заметки. Следующие листки он закопал в землю, покидая город, и потом не смог найти.
Краткий Бунина "Окаянные дни"
Иван Алексеевич в своем произведении выразил свое отношение к революции - резко отрицательное. В строгом смысле "Окаянные дни" Бунина - это даже не дневник, так как записи были восстановлены по памяти писателем, художественно обработаны. Как разрыв исторического времени был воспринят им большевистский переворот. Бунин чувствовал себя последним, кто способен ощущать прошлое дедов и отцов. Он хотел столкнуть увядающую, осеннюю красоту прежнего и бесформенность, трагичность нынешнего времени. В произведении "Окаянные дни" Бунина говорится о том, что Пушкин низко и горестно клонит голову, как будто вновь отмечая: "Грустна моя Россия!". Кругом ни души, лишь изредка непристойные женщины да солдаты.
Не только торжеством тирании и поражением демократии была для писателя геенна революции, но и невосполнимой утратой лада и строя самой жизни, победой бесформенности. К тому же, произведение окрашено грустью расставания, которое предстоит Бунину со своей страной. Глядя на осиротевший автор вспоминает отъезд в и отмечает, что потомки не смогут даже представить себе ту Россию, в которой жили когда-то их родители.
За распадом России Бунин угадывает и конец мировой гармонии. Лишь в религии он видит единственное утешение.
Отнюдь не идеализировал писатель прежнюю жизнь. Ее пороки были запечатлены в "Суходоле" и "Деревне". Он показал там же и прогрессирующее вырождение класса дворянства. Но по сравнению с ужасами гражданской войны и революции дореволюционная Россия в представлении Бунина стала чуть ли не образцом порядка и стабильности. Он чувствовал себя едва ли не еще в "Деревне" возвестившим грядущие бедствия и дождавшимся исполнения их, а также небеспристрастным летописцем и очевидцем очередного беспощадного и бессмысленного русского бунта, говоря словами Пушкина. Бунин видел, что ужасы революции воспринимались народом как возмездие за угнетение в эпоху правления дома Романовых. И еще он отмечал, что большевики могут пойти на истребление половины населения. Поэтому таким мрачным является бунинский дневник.
Москва, 1918 г.
1 января (старого стиля).
А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы – кого не встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:
– Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет…
Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет рукой и бежит дальше.
Нынче опять такая же встреча, – Сперанский из «Русских Ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:
– Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!
7 января.
Был на заседании «Книгоиздательства писателей», – огромная новость: «Учредительное Собрание» разогнали!
О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.
5 февраля.
С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое.
Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
Завывает Эренбург,
Жадно ловит Инбер клич его, -
Ни Москва, ни Петербург
Не заменят им Бердичева.
6 февраля.
В газетах – о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»
Ходили на Лубянку. Местами «митинги». Рыжий, в пальто с каракулевым круглым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, с свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говорит о несправедливостях старого режима. Ему злобно возражает курносый господин с выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопад вмешиваются, перебивают спор (принципиальный, по выражению рыжего) частностями, торопливыми рассказами из своей личной жизни, долженствующими доказать, что творится черт знает что. Несколько солдат, видимо, ничего не понимают, но, как всегда, в чем-то (вернее, во всем) сомневаются, подозрительно покачивают головами.
Подошел мужик, старик с бледными вздутыми щеками и седой бородой клином, которую он, подойдя, любопытно всунул в толпу, воткнул между рукавов двух каких-то все время молчавших, только слушавших господ: стал внимательно слушать и себе, но тоже, видимо, ничего не понимая, ничему и никому не веря. Подошел высокий синеглазый рабочий и еще два солдата с подсолнухами в кулаках. Солдаты оба коротконоги, жуют и смотрят недоверчиво и мрачно. На лице рабочего играет злая и веселая улыбка, пренебрежение, стал возле толпы боком, делая вид, что он приостановился только на минуту, для забавы: мол, заранее знаю, что все говорят чепуху.
Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба, имела раньше школу, а теперь всех учениц распустила, так как их нечем кормить:
– Кому же от большевиков стало лучше? Всем стало хуже и первым делом нам же, народу!
Перебивая ее, наивно вмешалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вот-вот немцы придут, и всем придется расплачиваться за то, что натворили.
– Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, – холодно сказал рабочий и пошел прочь.
Солдаты подтвердили: «Вот это верно!» – и тоже отошли.
О том же говорили и в другой толпе, где спорили другой рабочий и прапорщик. Прапорщик старался говорить как можно мягче, подбирая самые безобидные выражения, стараясь воздействовать логикой. Он почти заискивал, и все-таки рабочий кричал на него:
– Молчать побольше вашему брату надо, вот что! Нечего пропаганду по народу распускать!
К. говорит, что у них вчера опять был Р. Сидел четыре часа и все время бессмысленно читал чью-то валявшуюся на столе книжку о магнитных волнах, потом пил чай и съел хлеб, который им выдали. Он по натуре кроткий, тихий и уж совсем не нахальный, а теперь приходит и сидит без всякой совести, поедает весь хлеб с полным невниманием к хозяевам. Быстро падает человек!
Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый.
Из горьковской «Новой Жизни»:
«С сегодняшнего дня даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления еще на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия, готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых».
Из «Власти Народа»:
«Ввиду неоднократно наблюдающихся и каждую ночь повторяющихся случаев избиения арестованных при допросе в Совете Рабочих Депутатов, просим Совет Народных Комиссаров оградить от подобных хулиганских выходок и действий…» Это жалоба из Боровичей.
Из «Русского Слова»:
Тамбовские мужики, села Покровского, составили протокол: «30-го января мы, общество, преследовали двух хищников, наших граждан Никиту Александровича Булкина и Адриана Александровича Кудинова. По соглашению нашего общества, они были преследованы и в тот же момент убиты».
Тут же выработано было этим «обществом» и своеобразное уложение о наказаниях за преступления:
– Если кто кого ударит, то потерпевший должен ударить обидчика десять раз.
– Если кто кого ударит с поранением или со сломом кости, то обидчика лишить жизни.
– Если кто совершит кражу, или кто примет краденое, то лишить жизни.
– Если кто совершит поджог и будет обнаружен, то лишить того жизни. Вскоре были захвачены с поличным два вора. Их немедленно «судили» и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на проезжую дорогу. Потом принялись за другого…
Подобное читаешь теперь каждый день.
На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют:
– Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!
Во дворе одного дома на Поварской солдат в кожаной куртке рубит дрова. Прохожий мужик долго стоял и смотрел, потом покачал головой и горестно сказал:
– Ах, так твою так! Ах, дезелтир, так твою так! Пропала Россея!
7 февраля.
Во «Власти Народа» передовая: «Настал грозный час – гибнет Россия и Революция. Все на защиту революции, так еще недавно лучезарно сиявшей миру!» – Когда она сияла, глаза ваши бесстыжие?
В «Русском Слове»: «Убит бывший начальник штаба генерал Янушкевич. Он был арестован в Чернигове и, по распоряжению местного революционного трибунала, препровождался в Петроград в Петропавловскую крепость. В пути генерала сопровождали два красногвардейца. Один из них ночью четырьмя выстрелами убил его, когда поезд подходил к станции Оредеж».
Еще по-зимнему блестящий снег, но небо синеет ярко, по-весеннему, сквозь облачные сияющие пары.
На Страстной наклеивают афишу о бенефисе Яворской. Толстая розово-рыжая баба, злая и нахальная, сказала:
– Ишь, расклеивают! А кто будет стены мыть? А буржуи будут ходить по театрам. Мы вот не ходим. Все немцами пугают, – придут, придут, а вот чтой-то не приходят!
По Тверской идет дама в пенсне, в солдатской бараньей шапке, в рыжей плюшевой жакетке, в изорванной юбке и в совершенно ужасных калошах.
Много дам, курсисток и офицеров стоят на углах улиц, продают что-то.
В вагон трамвая молодой офицер вошел и, покраснев, сказал, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет».
Перед вечером. На Красной площади слепит низкое солнце, зеркальный, наезженный снег. Морозит. Зашли в Кремль. В небе месяц и розовые облака. Тишина, огромные сугробы снега. Около артиллерийского склада скрипит валенками солдат в тулупе, с лицом, точно вырубленным из дерева. Какой ненужной кажется теперь эта стража.
Вышли из Кремля – бегут и с восторгом, с неестественными ударениями кричат мальчишки:
– Взятие Могилева германскими войсками!
8 февраля.
Андрей (слуга брата Юлия) все больше шалеет, даже страшно.
Служит чуть не двадцать лет и всегда был неизменно прост, мил, разумен, вежлив, сердечен к нам. Теперь точно с ума спятил. Служит еще аккуратно, но, видно, через силу, не может глядеть на нас, уклоняется от разговоров с нами, весь внутренно дрожит от злобы, когда же не выдерживает молчанья, отрывисто несет какую-то загадочную чепуху.
Нынче утром, когда мы были у Юлия, Н. Н. говорил, как всегда, о том, что все пропало, что Россия летит в пропасть. У Андрея, ставившего на стол чайный прибор, вдруг запрыгали руки, лицо залилось огнем:
– Да, да, летит, летит! А кто виноват, кто? Буржуазия! И вот увидите, как ее будут резать, увидите! Вспомните тогда вашего генерала Алексеева!
Юлий спросил:
– Да, вы, Андрей, хоть раз объясните толком, почему вы больше всего ненавидите именно его?
Андрей, не глядя на нас, прошептал:
– Мне нечего объяснять… Вы сами должны понять…
– Но ведь неделю тому назад вы горой стояли за него. Что же случилось?
– Что случилось? А вот погодите, поймете…
Приехал Д. – бежал из Симферополя. Там, говорит, «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика полковника живьем зажарили в паровозной топке.
9 февраля.
Вчера были у Б. Собралось порядочно народу – и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое.
Утром ездил в город.
На Страстной толпа.
Подошел, послушал. Дама с муфтой на руке, баба со вздернутым носом. Дама говорит поспешно, от волнения краснеет, путается.
– Это для меня вовсе не камень, – поспешно говорит дама, – этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать…
– Мне нечего стараться, – перебивает баба нагло, – для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама.
– После этого я с вами и говорить не желаю.
– И не говори!
Желтозубый старик с седой щетиной на щеках спорит с рабочим:
– У вас, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совести, – говорит старик.
– Да, не осталось.
– Вы вон пятого мирных людей расстреливали.
– Ишь ты! А как вы триста лет расстреливали?
На Тверской бледный старик генерал в серебряных очках и в черной папахе что-то продает, стоит робко, скромно, как нищий…
Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!
Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас. Кстати, – почему именно «легион»? Какое обилие новых и все высокопарных слов! Во всем игра, балаган, «высокий» стиль, напыщенная ложь…
Жены всех этих с.с., засевших в Кремле, разговаривают теперь по разным прямым проводам совершенно как по своим домашним телефонам.
10 февраля.
«Мир, мир, а мира нет. Между народом Моим находятся нечестивые; сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей. И народ Мой любит это. Слушай, земля: вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их».
Это из Иеремии, – все утро читал Библию. Изумительно. И особенно слом: «И народ Мой любит это… вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их».
Потом читал корректуру своей «Деревни» для горьковского книгоиздательства «Парус». Вот связал меня черт с этим заведением! А «Деревня» вещь все-таки необыкновенная. Но доступна только знающим Россию. А кто ее знает?
Потом просматривал (тоже для «Паруса») свои стихи за 16 год.
Хозяин умер, дом забит,
Цветет на стеклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз…
Жара, страда… Куда летит
Через усадьбу шалый пес?
Это я писал летом 16 года, сидя в Васильевском, предчувствуя то, что в те дни предчувствовалось, вероятно, многими, жившими в деревне, в близости с народом.
Летом прошлого года это осуществилось полностью:
Вот рожь горит, зерно течет,
А кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудет,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И, как Мамай, всю Русь пройдет…
До сих пор не понимаю, как решились мы просидеть все лето 17 года в деревне и как, почему уцелели наши головы!
«Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…» Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди что ли?
Вечером на «Среде». Читал Ауслендер – что-то крайне убогое, под Оскара Уайльда. Весь какой-то дохлый, с высохшими темными глазами, на которых золотой отблеск, как на засохших липовых чернилах.
Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а «просто едут по железной дороге» – занимать Петербург. И совершится это будто бы через 48 часов, ни более ни менее.
В «Известиях» статья, где «Советы» сравниваются с Кутузовым. Более наглых жуликов мир не видал.
14 февраля.
Несет теплым снегом.
В трамвае ад, тучи солдат с мешками – бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев.
Все уверены, что занятие России немцами уже началось. Говорит об этом и народ: «Ну вот, немец придет, наведет порядок».
Как всегда, страшное количество народа возле кинематографов, жадно рассматривают афиши. По вечерам кинематографы просто ломятся. И так всю зиму.
У Никитских Ворот извозчик столкнулся с автомобилем, помял ему крыло. Извозчик, рыжебородый великан, совершенно растерялся:
– Простите, ради Бога, в ноги поклонюсь!
Шофер, рябой, землистый, строг, но милостив:
– Зачем в ноги? Ты такой же рабочий человек, как и я. Только в другой раз смотри не попадайся мне!
Чувствует себя начальством, и недаром. Новые господа.
Газеты с белыми колоннами – цензура. Муралов «выбыл» из Москвы.
Извозчик возле «Праги» с радостью и смехом:
– Что ж, пусть приходит. Он, немец-то, и прежде все равно нами впадал. Он уж там, говорят, тридцать главных евреев арестовал. А нам что? Мы народ темный. Скажи одному «трогай», а за ним и все.
15 февраля.
После вчерашних вечерних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочарованы. Все те же призывы «встать, как один, на борьбу с немецкими белогвардейцами».
Луначарский призывает даже гимназистов записываться в красную гвардию, «бороться с Гинденбургом».
Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов…
Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут облепленные им – красота и радость. Особенно была хороша одна – прелестные синие глаза из-за поднятой к лицу меховой муфты… Что ждет эту молодость?
К вечеру все по-весеннему горит от солнца. На западе облака в золоте. Лужи и еще не растаявший белый, мягкий снег.
16 февраля.
Вчера вечером у Т. Разговор, конечно, все о том же, – о том, что творится. Все ужасались, один Шмелев не сдавался, все восклицал:
– Нет, я верю в русский народ!
Нынче все утро бродил по городу. Разговор двух прохожих солдат, бодрый, веселый:
– Москва, брат, теперь ни… не стоит.
– Теперь и провинция ни… не стоит.
– Ну, вот немец придет, наведет порядок.
– Конечно. Мы все равно властью не пользуемся. Везде одни рогатые.
– А не будь рогатых, гнили бы мы теперь с тобой в окопах…
В магазине Белова молодой солдат с пьяной, сытой мордой предлагал пятьдесят пудов сливочного масла и громко говорил:
– Нам теперь стесняться нечего. Вон наш теперешний главнокомандующий Муралов такой же солдат, как и я, а на днях пропил двадцать тысяч царскими.
Двадцать тысяч! Вероятно, восторженное создание хамской фантазии. Хотя черт его знает, – может, и правда.
В четыре часа в Художественном Кружке собрание журналистов – «выработка протеста против большевистской цензуры». Председательствовал Мельгунов. Кускова призывала в знак протеста совсем не выпускать газет. Подумаешь, как это будет страшно большевикам! Потом все горячо уверяли друг друга, что большевики доживают последние часы. Уже вывозят из Москвы свои семьи. Фриче, например, уже вывез.
Говорили про Саликовского:
– Да, вы только подумайте! И журналист-то был паршивый, но вот эта смехотворная Рада, и Саликовский – киевский генерал-губернатор!
Возвращались с Чириковым. У него самые достоверные и новейшие сведения: генерал Каменев застрелился; на Поварской – главный немецкий штаб; жить на ней очень опасно, потому что здесь будет самый жаркий бой; большевики работают в контакте с монархистами и тузами из купцов; по согласию с Мирбахом, решено избрать на царство Самарина… С кем же в таком случае будет жаркий бой?
Ночью. Простясь с Чириковым, встретил на Поварской мальчишку солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал:
– Деспот, сукин сын!
Сейчас сижу и разбираю свои рукописи, заметки – пора готовиться на юг, – и как раз нахожу кое-какие доказательства своего «деспотизма». Вот заметка 22 февраля 15 года:
– Наша горничная Таня, видимо, очень любит читать. Вынося из-под моего письменного стола корзину с изорванными черновиками, кое-что отбирает, складывает и в свободную минуту читает, – медленно, с тихой улыбкой на лице. А попросить у меня книжку боится, стесняется… Как жестоко, отвратительно мы живем!
Вот зима 16 года в Васильевском:
– Поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в старом спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной старой лампы. Входит Марья Петровна, подает измятый конверт из грязно-серой бумаги:
– Прибавить просит. Совсем бесстыжий стал народ.
Как всегда, на конверте ухарски написано лиловыми чернилами рукой измалковского телеграфиста: «Нарочному уплатить 70 копеек». И, как всегда, карандашом и очень грубо цифра семь исправлена на восемь, исправляет мальчишка этого самого «нарочного», то есть измалковской бабы Махоточки, которая возит нам телеграммы. Встаю и иду через темную гостиную и темную залу в прихожую. В прихожей, распространяя крепкий запах овчинного полушубка, смешанный с запахом избы, стоит закутанная заиндевевшей шалью, с кнутом в руке, небольшая баба.
– Махоточка, опять приписала за доставку? И еще прибавить просишь?
– Барин, – отвечает Махоточка, деревянным с морозу голосом, – ты глянь, дорога-то какая. Ухаб на ухабе. Всю душу выбило. Опять же стыдь, мороз, коленки с пару зашлись. Ведь двадцать верст туда и назад…
С укоризной качаю головой, потом сую Махоточке рубль. Проходя назад по гостиной, смотрю в окна: ледяная месячная ночь так и сияет на снежном дворе. И тотчас же представляется необозримое светлое поле, блестящая ухабистая дорога, промерзлые розвальни, стукающие по ней, мелко бегущая бокастая лошаденка, вся обросшая изморозью, с крупными, серыми от изморози ресницами… О чем думает Махоточка, сжавшись от холоду и огненного ветра, привалившись боком в угол передка?
В кабинете разрываю телеграмму: «Вместе со всей Стрельной пьем славу и гордость русской литературы!» Вот из-за чего двадцать верст стукалась Махоточка по ухабам.
17 февраля.
– Не представляю себе, – говорил А.А. Яблоновский, – не представляю подпись Гогенцоллерна рядом с подписью Бронштейна!
Нынче был в доме Зубова (на Поварской). Там Коля разбирает какие-то книги. Совсем весна, очень ярко от снега и солнца, – в ветвях берез, сине-голубое, небо особенно хорошо.
В половине пятого на Арбатской площади, залитой ярким солнцем, толпы народа рвут из рук газетчиков «Вечерние Новости»: мир подписан!
Позвонил во «Власть Народа»: правда ли, что подписан? Отвечают, что только что позвонили в «Известия» и что оттуда твердый ответ: да, подписан.
Вот тебе и «не представляю».
18 февраля.
Утром собрание в «Книгоиздательстве Писателей». До начала заседания я самыми последними словами обкладывал большевиков. Клестов-Ангарский, – он уже какой-то комиссар, – ни слова.
На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова:
– Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?
– Не беспокойтесь, – ответил он с мутной усмешкой, – порядочно… По городу общий голос:
– Мир подписан со стороны России, немцы отказались подписать… Дурацкое самоутешение.
К вечеру матовым розовым золотом светились кресты церквей.
19 февраля.
Коган рассказывал мне о Штейнберге, комиссаре юстиции: старозаветный, набожный еврей, не ест трефного, свято чтит субботу… Затем о Блоке: он сейчас в Москве, страстный большевик, личный секретарь Луначарского. Жена Когана с умилением:
– Но не судите его строго! Ведь он совсем, совсем ребенок!
В пять часов вечера узнал, что в Экономическое Общество Офицеров на Воздвиженке пьяные солдаты бросили бомбу. Убито, говорят, не то шестьдесят, не то восемьдесят человек.
Читал только что привезенную из Севастополя «резолюцию», вынесенную командой линейного корабля «Свободная Россия». Совершенно замечательное произведение:
– Всем, всем и заграницу Севастополя бесцельно по-дурному стреляющим!
– Товарищи, вы достреляетесь, на свою голову, скоро нечем будет стрелять и по цели, вы все расстреляете и будете сидеть на бобах, а тогда вас, голубчиков, и пустыми руками заберут.
– Товарищи, буржуазия глотает и тех, кто лежит сейчас в гробах и могилах. Вы же, предатели, стреляльщики, тратя патроны, помогаете ей и остальных глотать. Мы призываем всех товарищей присоединиться к вам и запретить всем, имеющим конячую голову.
– Товарищи, давайте сделаем так от нынешнего дня, чтобы всякий выстрел говорил нам: «Одного буржуя, одного социалиста уже нет в живых!» Каждая пуля, выпущенная нами, должна лететь в толстое брюхо, она не должна пенить воду в бухте.
– Товарищи, берегите патроны пуще глаза. С одним глазом еще можно жить, но без патронов нельзя.
– Если стрельба при ближайших похоронах возобновится по городу и бухте, помните, что и мы, военные моряки линейного корабля «Свободная Россия», выстрелим один разочек, и тогда не пеняйте на нас, если у всех полопаются барабанные перепонки и стекла в окнах.
– Итак, товарищи, больше в Севастополе пустой, дурной стрельбы не будет, будет стрельба только деловая – в контрреволюцию и буржуазию, а не по воде и воздуху, без которых и минуты никто не может жить!
20 февраля.
Ездил на Николаевский вокзал.
Очень, даже слишком, солнечно и легкий мороз. С горы за Мясницкими воротами – сизая даль, груды домов, золотые маковки церквей. Ах, Москва! На площади перед вокзалом тает, вся площадь блещет золотом, зеркалами. Тяжкий и сильный вид ломовых подвод с ящиками. Неужели всей этой силе, избытку конец? Множество мужиков, солдат в разных, в каких попало шинелях и с разным оружием – кто с саблей на боку, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у пояса. Теперь хозяева всего этого, наследники этого колоссального наследства – они…
В трамвае, конечно, давка.
Две старухи яростно бранят «правительство»:
– Дают, глаза их накройся, по осьмушке сухарей, небось, год валялись, пожуешь – вонь, душа горит!
Рядом с ними мужик, тупо слушает, тупо глядит, странно, мертво, идиотски улыбается. На коричневое лицо нависли грязные лохмотья белой маньчжурки. Глаза белые.
А среди всех прочих, сидящих и стоящих, возвышаясь надо всеми на целую голову, стоит великан военный в великолепной серой шинели, туго перетянутой хорошим ремнем, в серой круглой военной шапке, как носил Александр Третий. Весь крупен, породист, блестящая коричневая борода лопатой, в руке в перчатке держит Евангелие. Совершенно чужой всем, последний могикан.
На обратном пути слепит идущая прямо на солнце улица. Вдруг все приподнимаются и смотрят: сцена древней Москвы, картина Сурикова: толпа мужиков и баб в полушубках, окружившая мужика в армяке цвета ржаного хлеба и в красной телячьей шапке, который поспешно распрягает лежащую и бьющуюся на мостовой лошадь; громадные набитые соломой розвальни, оглобли которых она безобразно вывернула, падая, влезли на тротуар. Мужик орет всем нутром: «Ребят, подцоби!» Но никто не трогается.
В шесть вышли. Встретили М. Говорит, что только что слышал, будто Кремль минируют, хотят взорвать при приходе немцев. Я как раз смотрел в это время на удивительное зеленое небо над Кремлем, на старое золото его древних куполов… Великие князья, терема, Спас-на-Бору, Архангельский собор – до чего все родное, кровное и только теперь как следует почувствованное, понятое! Взорвать? Все может быть. Теперь все возможно.
Слухи, через две недели будет монархия и правительство из Адрианова, Сандецкого и Мищенко; все лучшие гостиницы готовятся для немцев.
Эсеры будто бы готовят восстание. Солдаты будто бы на их стороне.
21 февраля.
Была Каменская. Их выселяют, как и сотни прочих. Сроку дано всего 48 часов, а их квартиру и в неделю не соберешь.
Встретил Сперанского. Говорит, что, по сведениям «Русских Ведомостей», в Петербург едет немецкая комиссия – для подсчета убытков, которые причинены немецким подданным, и что в Петербурге будет немецкая полиция; в Москве тоже будет немецкая полиция и уже есть немецкий штаб; Ленин в Москве, сидит в Кремле, поэтому-то и объявлен Кремль на осадном положении.
22 февраля.
Утром горестная работа: отбираем книги – что оставить, что продать (собираю деньги на отъезд).
Юлию из «Власти Народа» передавали «самые верные сведения»: Петербург объявлен вольным городом; градоначальником назначается Луначарский. (Градоначальник Луначарский!) Затем: завтра московские банки передаются немцам; немецкое наступление продолжается… Вообще черт ногу сломит!
Вечером в Большом театре. Улицы, как всегда теперь, во тьме, но на площадях перед театром несколько фонарей, от которых еще гуще мрак неба. Фасад театра темен, погребально-печален, карет, автомобилей, как прежде, перед ним уже нет. Внутри пусто, заняты только некоторые ложи. Еврей с коричневой лысиной, с седой подстриженной на щеках бородой и в золотых очках, все трепал по заду свою дочку, все садившуюся на барьер девочку в синем платье, похожую на черного барана. Сказали, что это какой-то «эмиссар».
Когда вышли из театра, между колонн черно-синее небо, два-три туманно-голубых пятна звезд, и резко дует холодом. Ехать жутко. Никитская без огней, могильно-темна, черные дома высятся в темно-зеленом небе, кажутся очень велики, выделяются как-то по-новому. Прохожих почти нет, а кто идет, так почти бегом.
Что средние века! Тогда по крайней мере все вооружены были, дома были почти неприступны.
На углу Поварской и Мерзляковского два солдата с ружьями. Стража или грабители? И то, и другое.
23 февраля.
Опять стали выходить «буржуазные газеты» – с большими пустыми местами.
Встретили К. «Немцы будут в Москве через несколько дней. Но страшно: говорят, будут отправлять русских на фронт против союзников». Да, все то же. И все то же тревожное, нудное, не разрешающееся ожидание.
Все говорим о том, куда уехать. Был вечером у Юлия и попал, возвращаясь домой, под обстрел. Бешено садили из винтовок откуда-то сверху Поварской.
У П. были полотеры. Один с черными сальными волосами, гнутый, в бордовой рубахе, другой рябой, буйнокурчавый. Заплясали, затрясли волосами, лица лоснятся, лбы потные. Спрашиваем:
– Ну, что ж скажете, господа, хорошенького?
– Да что скажешь. Все плохо.
– А Бог знает, – сказал курчавый. – Мы народ темный. Что мы знаем? Я хучь читать умею, а он совсем слепой. Что будет? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрешь. Народ ослаб. Я вот курицы не могу зарезать, а на них бы очень просто налягнул. Ослаб народ. Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили.
– Там жиды все, – сказал черный.
– И поляки вдобавок. Он и Ленин-то, говорят, не настоящий – энтого давно убили, настоящего-то.
– А про мир с немцами что вы думаете?
– Этого мира не будет. Это скоро прекратят. А поляки опять наши будут. Главное, хлеба нету. Он вчера купил себе пышечку за три рубля, а я так пустой суп и хлебал…
24 февраля.
На днях купил фунт табаку и, чтобы он не сох, повесил на веревочке между рамами, между фортками. Окно во двор. Нынче в шесть утра что-то бах в стекло. Вскочил и вижу: на полу у меня камень, стекла пробиты, табаку нет, а от окна кто-то убегает. Везде грабеж!
Перистые облака, порою солнце, синие клоки луж…
В доме напротив нас молебствие, принесли икону «Нечаянной Радости», поют священники. Очень странно кажется это теперь. И очень трогательно. Многие плакали.
Опять долбят, что среди большевиков много монархистов и что вообще весь этот большевизм устроен для восстановления монархии. Опять чепуха, сочиненная, конечно, самими же большевиками.
Савич и Алексеев будто бы сейчас в Пскове, «формируют правительство».
Звонит на станцию «Власть Народа»: дайте 60-42. Соединяют. Но телефон, оказывается, занят – и «Власть Народа» неожиданно подслушивает чей-то разговор с Кремлем:
– У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
– Немедленно расстрелять.
Про анархистов: необыкновенно будто бы веселые и любезные люди; большевистский «Совет» их весьма боится; глава – Бармаш, вполне сумасшедший кавказец.
В Севастополе «атаман» матросов – некто Ривкин, аршин ростом, клоками борода; участвовал во многих ограблениях и убийствах; «нежнейшей души человек».
Очень многие всегда делают теперь вид, что будто имеют такие сведения, которых ни у кого нет.
В кофейне Филиппова видели будто бы Адрианова, бывшего московского градоначальника. Он будто бы один из главнейших тайных советников в «Совете рабочих депутатов».
25 февраля.
Юрка Саблин, – командующий войсками! Двадцатилетний мальчишка, специалист по кэкуоку, конфектно-хорошенький…
Иван Алексеевич Бунин
Окаянные дни
Москва, 1918 г.
А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы – кого не встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:
– Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет…
Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет рукой и бежит дальше.
Нынче опять такая же встреча, – Сперанский из «Русских Ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:
– Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!
Был на заседании «Книгоиздательства писателей», – огромная новость: «Учредительное Собрание» разогнали!
О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.
С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое.
Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
Завывает Эренбург,
Жадно ловит Инбер клич его, -
Ни Москва, ни Петербург
Не заменят им Бердичева.
В газетах – о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»
Ходили на Лубянку. Местами «митинги». Рыжий, в пальто с каракулевым круглым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, с свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говорит о несправедливостях старого режима. Ему злобно возражает курносый господин с выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопад вмешиваются, перебивают спор (принципиальный, по выражению рыжего) частностями, торопливыми рассказами из своей личной жизни, долженствующими доказать, что творится черт знает что. Несколько солдат, видимо, ничего не понимают, но, как всегда, в чем-то (вернее, во всем) сомневаются, подозрительно покачивают головами.
Подошел мужик, старик с бледными вздутыми щеками и седой бородой клином, которую он, подойдя, любопытно всунул в толпу, воткнул между рукавов двух каких-то все время молчавших, только слушавших господ: стал внимательно слушать и себе, но тоже, видимо, ничего не понимая, ничему и никому не веря. Подошел высокий синеглазый рабочий и еще два солдата с подсолнухами в кулаках. Солдаты оба коротконоги, жуют и смотрят недоверчиво и мрачно. На лице рабочего играет злая и веселая улыбка, пренебрежение, стал возле толпы боком, делая вид, что он приостановился только на минуту, для забавы: мол, заранее знаю, что все говорят чепуху.
Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба, имела раньше школу, а теперь всех учениц распустила, так как их нечем кормить:
– Кому же от большевиков стало лучше? Всем стало хуже и первым делом нам же, народу!
Перебивая ее, наивно вмешалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вот-вот немцы придут, и всем придется расплачиваться за то, что натворили.
– Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, – холодно сказал рабочий и пошел прочь.
Солдаты подтвердили: «Вот это верно!» – и тоже отошли.
О том же говорили и в другой толпе, где спорили другой рабочий и прапорщик. Прапорщик старался говорить как можно мягче, подбирая самые безобидные выражения, стараясь воздействовать логикой. Он почти заискивал, и все-таки рабочий кричал на него:
– Молчать побольше вашему брату надо, вот что! Нечего пропаганду по народу распускать!
К. говорит, что у них вчера опять был Р. Сидел четыре часа и все время бессмысленно читал чью-то валявшуюся на столе книжку о магнитных волнах, потом пил чай и съел хлеб, который им выдали. Он по натуре кроткий, тихий и уж совсем не нахальный, а теперь приходит и сидит без всякой совести, поедает весь хлеб с полным невниманием к хозяевам. Быстро падает человек!
Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый.
Из горьковской «Новой Жизни»:
«С сегодняшнего дня даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления еще на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия, готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых».
Из «Власти Народа»:
«Ввиду неоднократно наблюдающихся и каждую ночь повторяющихся случаев избиения арестованных при допросе в Совете Рабочих Депутатов, просим Совет Народных Комиссаров оградить от подобных хулиганских выходок и действий…» Это жалоба из Боровичей.
Из «Русского Слова»:
Тамбовские мужики, села Покровского, составили протокол: «30-го января мы, общество, преследовали двух хищников, наших граждан Никиту Александровича Булкина и Адриана Александровича Кудинова. По соглашению нашего общества, они были преследованы и в тот же момент убиты».
Тут же выработано было этим «обществом» и своеобразное уложение о наказаниях за преступления:
– Если кто кого ударит, то потерпевший должен ударить обидчика десять раз.
– Если кто кого ударит с поранением или со сломом кости, то обидчика лишить жизни.
– Если кто совершит кражу, или кто примет краденое, то лишить жизни.
– Если кто совершит поджог и будет обнаружен, то лишить того жизни. Вскоре были захвачены с поличным два вора. Их немедленно «судили» и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на проезжую дорогу. Потом принялись за другого…
Подобное читаешь теперь каждый день.
На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют:
– Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!
Во дворе одного дома на Поварской солдат в кожаной куртке рубит дрова. Прохожий мужик долго стоял и смотрел, потом покачал головой и горестно сказал:
– Ах, так твою так! Ах, дезелтир, так твою так! Пропала Россея!
Во «Власти Народа» передовая: «Настал грозный час – гибнет Россия и Революция. Все на защиту революции, так еще недавно лучезарно сиявшей миру!» – Когда она сияла, глаза ваши бесстыжие?
В «Русском Слове»: «Убит бывший начальник штаба генерал Янушкевич. Он был арестован в Чернигове и, по распоряжению местного революционного трибунала, препровождался в Петроград в Петропавловскую крепость. В пути генерала сопровождали два красногвардейца. Один из них ночью четырьмя выстрелами убил его, когда поезд подходил к станции Оредеж».
В стране постоянно что-то разрушали и оскверняли. Все это указывает на цинизм исторических личностей, влияющих на ход истории. Они не всегда убивали, но несмотря на это Россия периодически оказывалась по колено в крови. И иногда смерть была единственным избавлением от не кончающихся страданий.
Жизнь населения в обновлённой России представляла собой медленную смерть. Быстро разрушив ценности, в том числе религиозные, создаваемые веками, своего народного, душевного богатства революционеры не предложили. Зато активно развивался вирус безвластия и вседозволенности, всё заражая на своём пути.
Глава «Москва 1918»
Само произведение написано в виде дневниковых заметок. Такой стиль очень красочно отражает видение современником наступившей действительности. На улице торжествовал послереволюционный период, происходили изменения в государственной деятельности.Бунин очень сильно переживал за свою родину. Именно это и отражается в строках. Автор испытывал боль за страдания своего народа, он по-своему чувствовал их на себе.
Первая запись в дневнике была сделана в январе 18 года. Автор писал, что проклятый год уже позади, но радости у народа все равно нет. Он не может представить себе, что ждет Россию дальше. Оптимизм напрочь отсутствует. А те небольшие просветы, которые вовсе не ведут к светлому будущему, нисколько не улучшают ситуацию.
Бунин отмечает, что после революции из тюрем выпустили бандитов, которые своим нутром почувствовали вкус власти. Автор отмечает, что согнав царя с трона, солдаты стали еще более жестокими и карают всех подряд, без особого разбора. Эти сто тысяч человек взяли в руки власть над миллионами. И хотя не весь народ разделяет взгляды революционеров, остановить безумную машину власти не представляется возможным.
Глава «Беспристрастность»
Бунин не скрывал того, что революционные перемены ему не нравятся. Порой общественность как на территории России, так и за рубежом обвиняла его в том, что такие суждения весьма субъективны. Многие говорили, что только время может указывать на беспристрастность и объективно оценить правильность революционных направлений. На такие высказывания у Ивана Алексеевича был один ответ: «беспристрастности на самом деле не существует, да и вообще понятие такое непонятно, а высказывания его напрямую связаны с жуткими переживаниями». Имея таким образом чёткую позицию, литератор не старался угодить общественности, а описывал увиденное, услышанное, прочувствованное так, как оно есть на самом деле.Бунин отмечал, что народ имеет полное право на отдельную ненависть, злость и осуждение происходящего вокруг. Ведь очень легко просто наблюдать за происходящим из дальнего угла и знать, что до тебя не дойдет вся жестокость и бесчеловечность.
Оказавшись же в гуще событий, мнение человека кардинально меняется. Ведь ты не знаешь, вернёшься ли сегодня живым, ежедневно испытываешь голод, тебя выбрасывают на улицу из своей же квартиры, и ты не знаешь куда пойти. Такие физические страдания даже несопоставимы с душевными. Человек осознает, что его дети уже никогда не увидят ту родину, которая была раньше. Меняются ценности, взгляды, принципы, убеждения.
Глава «Эмоции и чувства»
Сюжет рассказа «Окаянные дни», как и жизнь того времени переполнен опустошением, фактами подавленности и нетерпимости. Строки и мысли преподнесены таким образом, чтобы человек, после их прочтения, во всех темных красках видел не только отрицательные стороны, но и положительные. Автор отмечает, что темные картинки, на которых нет никаких ярких красок, намного эмоциональнее воспринимаются и западают глубже в душу.
В качестве черных чернил представлена сама революция и большевики, которые размещаются на белоснежном снегу. Такой контраст является мучительно-прекрасным, одновременно вызывающим отвращение, страх. На этом фоне народ начинает верить, что рано или поздно найдется тот, кто сможет одолеть разрушителя человеческих душ.
Глава «Современники»
В книге имеется очень много информации о современниках Ивана Алексеевичаа. Здесь он приводит свои высказывания, размышления о Блоке, Маяковском, Тихонове и о многих других литературных деятелях того времени. Чаще всего он осуждает писателей за их неправильные (по его мнению) взгляды. Бунин никак не может простить им то, что они склонились перед новым узурпаторским правительством. Автор не понимает, какие честные дела можно вести с большевиками.
Он отмечает, что русские литераторы, с одной стороны, пытаются бороться, называя власть авантюристской, предающей взгляды простого народа. А с другой стороны – они живут, как прежде, с навешанными на стены плакатами Ленина и постоянно находятся под контролем охраны, организованной большевиками.
Некоторые его современники открыто заявили, что намерены сами присоединиться к большевикам, и присоединялись. Бунин считает их глупыми людьми, которые ранее возносили самодержавие, а теперь придерживаются большевизма. Такие перебежки создают своеобразный забор, из-под которого народу практически невозможно выбраться.
Глава «Ленин»
Следует отметить, что по-особенному в произведении описан образ Ленина. Он пропитан сильной ненавистью, автор при этом не особо скупился на всевозможные эпитеты в адрес вождя. Он называл его ничтожным, жуликом и, даже животным. Бунин отмечает, что по городу много раз развешивали различные листовки, описывающие Ленина как мерзавца, предателя, который подкуплен немцами.Бунин не особо верит данным слухам и считает людей. Которые развешивали такие объявления, простыми фанатиками, одержимыми за гранями разумного, ставшие на пьедестал своего обожания. Писатель отмечает, что такие люди никогда не останавливаются и всегда идут до конца, какой бы ни был плачевный исход событий.
Бунин особое внимание уделяет Ленину как персоне. Он пишет о том, что Ленин боялся всего как огня, ему везде мерещились заговоры против него. Он сильно переживал, что потеряет власть или жизнь и до последнего не верил, что будет победа в октябре.
Глава «Русская вакханалия»
В своём произведении Иван Алексеевич дает ответ, из-за чего возникла такая несуразица в народе. Он опирается на общеизвестные работы мировых, на то время, критиков – Костомарова и Соловьева. В рассказе даются четкие ответы на причины возникновения колебаний духовного плана среди народа. Автор отмечает, что Россия – это типичное государство буяна.
Бунин представляет читателю народ в виде общества, постоянно жаждущего справедливости, а также перемен и равенства. Люди, желающие лучшей доли, периодически становились под знаменами самозванцев-царей, которые имели только корыстные цели.
Хотя народ был самой разнообразной социальной направленности, к концу вакханалии остались лишь воры и лентяи. Становилось совсем неважно, какие цели ставились изначально. То, что ранее все желали сделать новый и справедливый порядок вдруг забывалось. Автор говорит, что идеи со временем пропадают, а остаются лишь различные лозунги, чтобы оправдать образовавшийся хаос.
Созданное Буниным произведение описывало факты из жизни писателя до января 1920 года. Именно в это время Бунин вместе со своими членами семьи спасался от новой власти в Одессе. Здесь часть дневника была бесследно утеряна. Именно поэтому рассказ на данном этапе обрывается.
В заключение стоит отметить исключительные слова о русском народе. Бунин, безмерно уважал свой народ, так как был всегда связанным незримыми нитями с родиной, со своим отечеством. Писатель говорил, что в России существует два типа людей. Первые – это главенство, а вторые – чудики-фанатики. Каждый из этих видов может иметь переменчивость характера, многократно меняя свои взгляды.
Многие критики считали, что Бунин не понимал и не любил людей, но это совершенно не так. Злость, возникающая в душе писателя, была направлена на нелюбовь к народным страданиям. А нежелание идеализировать жизнь России в период революционных перемен, делают произведения Бунина не только литературными шедеврами, но и историческими информационными источниками.
100 р бонус за первый заказ
Выберите тип работы Дипломная работа Курсовая работа Реферат Магистерская диссертация Отчёт по практике Статья Доклад Рецензия Контрольная работа Монография Решение задач Бизнес-план Ответы на вопросы Творческая работа Эссе Чертёж Сочинения Перевод Презентации Набор текста Другое Повышение уникальности текста Кандидатская диссертация Лабораторная работа Помощь on-line
Узнать цену
Бунин проклинал Октябрьскую революцию с лютой ненавистью. Позиция его как противника большевиков оформилась во время гражданской войны. До революции его нельзя была назвать писателем политического направления. Однако в условиях 1917 года стало очевидно, что он человек глубоко гражданственный, прогрессивно мыслящий. Революция для Бунина есть следствие необратимости исторического процесса, проявление жестоких инстинктов. Писатель понимал, что без кровопролития власть в стране не изменится.
По Бунину, с революции началась гибель России как великого государства, империи.
«Окаянные дни» состоят из двух частей: Москва, год 1918, и Одесса, год 1919. Бунин записывает факты, увиденные на улицах городов. В первой части уличных сцен больше, писатель проводит по Москве, передавая обрывки диалогов, газетных сообщений и даже слухов. Голос самого автора появляется во второй части, одесской, где Бунин размышляет о судьбе России, переживает что-то личное, думает о собственных снах и предается воспоминаниям. Бунин писал дневник для себя, и мыслей о его публикации у писателя сначала не было, однако обстоятельства вынудили его принять решение обратное решение.
Писатель не случайно выбирает дневниковую форму повествования – ему хотелось запечатлеть на бумаге момент жизни, который навсегда останется в памяти, снабдив его собственными размышлениями.
. Дневник – литературно-бытовой жанр, повествование в котором ведется от первого лица, а записи датируются, следуют одна за другой повседневно. Поэтому можно говорить об откровенности и искренности жанра, о том, что через дневниковые записи создатель передает свои чувства. На публичное восприятие дневник не рассчитан, что придает описанным в нем сведениям достоверности. Благодаря форме этого жанра разрыва между временем написания и временем, о котором пишут, не происходит. На протяжении всего повествования чувствуется боль автора за Россию, передается его тоска и понимание бессилия в том, чтобы что-либо изменить в творящемся хаосе разрушения вековых традиций и культуры России.За счет тех чувств ярости, бешенства, гнева, который испытывал писатель во время сотворения книги, она написана очень сильно и темпераментно. Дневник крайне субъективен, охватывает время с 1918 по 1919 годы, с вкраплениями дореволюционных и революционных дней. Автор размышляет о России, о состоянии народа в эти напряженные для его жизни годы. Поэтому «Окаянные дни» пронизаны чувствами подавленности, полны беспросветности и мрака. Бунин передает читателю ощущение национальной катастрофы. Он описывает то, что видит, что наводит на него печаль и отчаянье: «грабят, пьют, насилуют, пакостят в церквах» , пение неподобающих песен о священнослужителях, неутихающие расстрелы. Делал не скрывая, Луначарского называл «гадиной», Блока – «человеком глупым», Керенского – «выскочкой, делающегося все больше наглецом» , Ленина – «какое это животное!» . Про большевиков писатель говорил: «более наглых жуликов мир не видел». Но не названные имена здесь главное, а главное сам факт революционного сознания, мышления и поведения, которого писатель не принимал ни под каким углом. О революции он говорил, как о стихии: «чума, холера тоже стихии. Однако никто не прославляет их, никто не канонизирует, с ними борются...» Помимо таланта публициста, в «Окаянных днях» виден Бунин как художник слова – природа не оставляет его равнодушным. Он повествует не только о бурных и кровавых событиях, но и о сияющем по-весеннему небе, о розовых облаках, сугробах – о том, что вызывает в нем «тайный восторг какой-то», в чем чувствуется поэзия, что сильно восхищает. Пейзажные зарисовки занимают особое место в дневниковых записях И.А. Бунина. Они и в самом деле смягчают и даже очеловечивают страшнейшие события 1917 года. Набор художественных средств, к которым прибегает Бунин в своих описаниях, как впечатляет. Новую власть Бунин называл «кучкой авантюристов, считающих себя политиками» , против них направлено его критическое отношение к действительности. Много и безжалостно Бунин высказывается о вождях революции. В «Окаянных днях» много фактов уничтожения памятников царям, генералам. На это была направлена деятельность революционного правительства после 1917 года, а художественная и историческая ценность уничтожаемого ровным счетом ничего не значила. Например, в Киеве «приступлено к уничтожению памятника Александра Второго. Знакомое занятие, ведь еще с марта 1917 года начали сдирать орлы, гербы...». Также Бунин часто встречает залепленные грязью вывески. Но если приглядеться, становится очевидно, что на них замазаны слова, которые напоминают о прошлом, такие, как «императорский», «величайший».
Но самым невыносимым для Бунина было насилие над церковью, подавление религии. «Большевики стреляли в икону».Важнейший мотив книги Бунина – отстаивание общечеловеческих ценностей, которые попирались в «окаянные дни». Для него революция стала не только «падением России», но и «падением человека», она разлагает его духовно и нравственно. В стране произошел немыслимый исторический сдвиг, который срезал верхний тонкий культурный слой почвы и принес невиданное ранее…
В книге много раз упоминается кровавый красный цвет. Неожиданно среди всех описываемых Бунин выделяет фигуру военного «в великолепной серой шинели, туго перетянутого хорошим ремнем, в серой круглой военной шапке, как носил Александр Третий. Весь крупен, породист, блестящая коричневая борода лопатой, в руке в перчатке держит Евангелие. Совершенно чужой всем, последний могиканин». Он абсолютно противопоставлен толпе, потому что он - символ ушедшей России. Важнейшей деталью в его образе служит Евангелие, несущее в себе святость старой Руси. Таких образов в «Окаянных днях» немало. «На Тверской бледный старик-генерал в серебряных очках и в черной папахе что-то продает, стоит скромно, скромно, как нищий... Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!» . Бунину больно и горько видеть это унижение и описывать этот позор тех, кто некогда составлял славу и гордость страны. Негодование и скорбь выливаются на читателя со страниц дневника писателя.
Бунин негодует на народ. Но не потому, что презирает его. А как раз потому, что хорошо знаком с созидательными духовными потенциями народа, потому что понимает, что никакое «всемирное бюро по устроению человеческого счастья» не может разорить великую державу, если сам народ этого не позволит. Совершенно разбитый морально и ослабленный физически, народ надеется на кого угодно, только не на себя, когда дело касается наведения порядка, и Бунин отмечает эту черту русского характера.
Писатель винит в происходящем народ и интеллигенцию – именно она провоцировала народ на баррикады, а сама сказывалась неспособной организовать новую жизнь на протяжении многолетней истории
Вот какой вывод делает писатель: не из-за силы народа, а из-за его слабости произошла революция, и опасность, в первую очередь, представляет она для народа – происходит его духовное и нравственное разложение.
Бунин полагает, что ничего нового революция не принесла, а стала очередным бунтом, который доказал, «до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности». Придти к этому ему помогают примеры из истории, упоминаемые в «Окаянных днях». Немаловажное внимание писатель уделяет «царям и попам», знавшим и умевшим предугадать поведение народа. Мыслью о повторении исторического процесса и его устойчивых законах пронизана вся книга. С позиций современности Бунин действительно многое предрек в «Окаянных днях». Изнывая от безнадежности и тягости происходящего, Бунин стремился к тому, чтобы как-то помочь стране. Но осознал свою ненужность и чуждость в новом мире: «...в мире поголовного хама и зверья, мне ничего не нужно...» – так Бунин определяет свою общественную позицию. А также Иван Бунин верил в то, что его «Окаянные дни» будут иметь огромное значение для потомков. Главной заслугой писателя я считаю то, что справился со всей болью и мукой, которая одолевала его, и смог честно рассказать обо всем, что происходило в период этого ужасающего разлома.
Бунин хотел осмыслить события 1917–1920 годов в аспекте и мировой и, конечно, русской истории. А новая власть, новые хозяева, ее не знали и даже не хотели знать. Большевики желали разрушить все до основания и построить новое свободное государство. Эта идея ужасала Бунина, он считал ее утопичной, потому что устроители новой жизни не имели четкого представления, что такое «царство свободы». Мысли «Окаянных дне» обращены к людям будущего. Трезвое, реалистическое описание в «Окаянных днях» 1918–1919 годов приобретает трагически-пророческий смысл. Бунин предостерегает нас от ошибок современной ему действительности, от мифа о том, что история, сделав свой виток, возвращается к старому. Спасение Бунин видел в самих людях, в возвращении к Божьему образу и подобию. На жизнь писатель смотрел с позиций православного Христианства, поэтому в его дневнике часто встречается «высокая», библейская лексика, а также цитаты из Библии. Самым невыносимы для Бунина было насилие над церковью и уничтожение религии.. «Окаянные дни» – это исторический и литературный памятник, памятник жертвам гражданской войны. Утверждение в России нового политического строя заставило Ивана Бунина в 1918 году покинуть Москву, а в начале 1920 г. навсегда расстаться с Родиной. Со слезами покидал Бунин родину. Но, несмотря ни на что, Иван Бунин был одним из тех, кто не сдался, продолжал борьбу с ленинско-сталинским режимом до конца своих дней.