Значение добролюбов александр михайлович в краткой биографической энциклопедии

Александр Михайлович Добролюбов

Добролюбов, Александр Михайлович – русский поэт. Родился в семье чиновника. Учился на филологическом факультете Петербургского университета. Глашатай воинственного эстетизма и индивидуализма, впоследствии – религиозного аскетизма. Д. был «отшельником», странствовал по Олонецкой губернии, жил в Соловецком монастыре, организовал в Поволжье секту «добролюбовцев». Отбывал тюремное заключение за отказ от воинской повинности и антивоенную пропаганду. Литературную деятельность начал как символист. Первая книга стихов «Natura naturans. Natura naturata.» (1895), посвященная темам смерти и возрождения, была эксцентрична и причудлива по форме. В 1900 году в Москве вышло «Собрание стихов» Д. (с предисловием Ив.Коневского «К исследованию личности Александра Добролюбова» и В.Брюсова «О русском стихосложении»). Последний сборник Д. «Из книги Невидимой» (1905) – проповедь покаяния, любви ко всем людям, животным и даже стихиям. Здесь же Д. навсегда отрекался от литературной деятельности. Для стихов Д. характерно стремление к формальному словотворчеству, к «растворению» слова в мистических переживаниях. Его стих – нечто среднее между свободным и народным стихом (использование заговоров и т. п.).

Краткая литературная энциклопедия в 9-ти томах. Государственное научное издательство «Советская энциклопедия», т.2, М., 1964.

Добролюбов Александр Михайлович - поэт.

Сын действительного статского советника, непременного секретаря по крестьянским делам в Царстве Польском. Получил домашнее воспитание. Отличался превосходной памятью, много и увлеченно читал. Знание иностранных языков позволяло ему знакомиться в подлиннике с западноевропейской литературой. В течение 5 лет учился в Варшавской гимназии. Отставка отца в 1891 побудила семью вернуться в Россию. После окончания 6-й Петербургской гимназии опубликовал первую книгу стихов «Nature naturans. Natura natu-rata» («Природа порождающая. Природа порожденная») (1895) и в этом же году был без экзаменов принят на историко-филологический факультет Петербургского университета. Победив искушение декадентства, Добролюбов приходит к решению порвать с «жестоким развратом», изысканными ощущениями и доведенным до отвлеченности «безумием конечного мира». Об этом духовном перевороте Добролюбов в письме к другу рассказывает: «Уже год совершался в глубинах моих новый переворот, и часто плакало сердце. Это время было самое тяжелое для меня» (РО ИРЛИ.- Ф.77).

Идею своего опрощения и жертвенного подвижничества ради преодоления пропасти между «образованным» обществом и людьми труда он реализует в конкретных действиях: оставив университет и получив свидетельство о высшем образовании за 3 курса и отпускное удостоверение с правом на выезд, Добролюбов раздает свои вещи, книги и рукописи, отрекается от дворянского звания в паспорте и весной 1898 начинает существование человека, живущего плодами своих рук. Такова была цель его ухода на Север, странствий по Олонецкой и Архангельской губ., пребывания в Соловецком монастыре, где он, будучи «трудником», носил вериги, готовясь принять послушание. Покинув монастырь для осмысления пути и обретения единомышленников в среде людей физического труда, Добролюбов продолжает скитания. Через некоторое время, найдя сторонников, появляется в Петербурге и в Москве. «Он был в крестьянском платье, сермяге, красной рубахе, в больших сапогах <...> Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми <...> И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались» (Брюсов В. Дневники. 1891-1910. М., 1927. С.41-42). «Уход» Добролюбов в народ нес в себе религиозно-бунтарский характер, отождествляемый с грядущим социально-справедливым обновлением и коренным духовным преображением России. Он писал Н.Я.Брюсовой в 1936: «Для меня всегда революция главным образом духовный переворот» (РО ГБЛ.- Ф.386). Добролюбов последовательно осуществлял свое бескомпромиссное решение круто изменить всю жизнь не только свою, но и тех, кто соединится с ним. После многих преследований, ложных обвинений в умственном расстройстве (см.: Рисунки из сумасшедшего дома (Литературное эссе) // Северные цветы. 1902. С.109-112), проживания под надзором полиции, арестов, суда и даже краткого отбывания тюремного заключения Добролюбов к 1906 перебирается к своим единомышленникам, попадает в среду крестьян на Урале, в Сибири, в Пермской, Рязанской, Самарской и Оренбургской губ. Становится авторитетным наставником для многих. Увлеченные возможностью независимого от властей труда, крестьяне объединяются в общины, именуя себя «добролюбовцами».

Сам же Добролюбов, являя всем пример праведно-бескорыстной жизни, работает батраком преимущественно у самых бедных и отказывается от оплаты своего труда. Главным с момента «ухода» и опрощения стал для Добролюбов принцип «невидимого делания», основой которого стал ручной труд. Добролюбов ограничивался тем, что крестьяне кормили его, давали ночлег, иногда одежду. Важной частью принятого на себя добровольного протеста против «образованного» общества и людей умственного труда стал для него строжайший самозапрет на писательство, касающийся и писания стихов: «Несмотря на сильнейшее желание, не прикасаться к перу...» (письмо Добролюбова к брату Г.М.Добролюбову (июль 1912), хранящееся в личном архиве Г.Е.Святловского). Период «невидимого делания», т.е. непрерывного ручного труда, охватывает примерно 1898-1944. Странствуя по России пешком, Добролюбов то останавливался подолгу, то уходил и менял пристанище. Однако в действительности это не было бродяжничеством и скитанием нищего: Добролюбов сам на себе выверял реальные возможности создания в России независимой общины земледельцев-крестьян - «свободных христиан». Он прошел со своей проповедью по Крайнему Северу и Зауралью, по средней полосе России (Рыбинск, Бологое, Самара), по некоторым районам Азербайджана и Армении, изредка посещая Москву и Петербург.

Основу религиозно-философского учения Добролюбов составляют заветы, отчасти повторяющие по форме Нагорную проповедь Иисуса Христа, но вполне оригинальные. Они включены в третий сборник «Из книги невидимой». Фактическими сост. и издателями этой книги явились в отсутствие автора жена В.Я.Брюсова Иоанна и его сестра Надежда (единомышленницы Добролюбова; последняя в 1930-е - корреспондент и адресат лирики Добролюбова), которым Добролюбов оставил все рукописи в полное распоряжение.

Сборник «Из книги невидимой» содержит духовные притчи, откровения, покаяния, стихи и письма Добролюбова, его обращения в редакцию журнала «Весы», к известным писателям и знакомым, а также отречение от прежних заблуждений с осуждением «бывших единомышленников».

«Уход» Добролюбова в «невидимое делание» не был сектантством; ошибочно утверждать и то, что будто бы Добролюбов пришел к атеизму. Познав свободную волю своего «я» и признав «Бога как добро», веры (как он сам писал) Добролюбов «не откинул», но стал видеть мир иначе. Добролюбову, как и другим харизматическим людям России, выпало пережить редчайшее озарение «светом своей личности», который был не чем иным, как продолжением света Творца (письмо Добролюбова от 24 авг. 1940 к единоверцам // Прометей. М., 1980. Вып.12. С.312).

Свежему осмыслению жизненного пути, творчества и философских исканий Добролюбов как поэта и действенного склада мыслителя способствует новонайденная (с авторской правкой) копия его трактата «Миросозерцание» (РО Музея Л.Н.Толстого), переписанная одним из его последователей среди интеллигенции (Н.Я.Брюсова, А.Колесниченко, Л.Д.Семёнов-Тян-Шанский, Н.Г.Суткова, И.П.Ярков и др.). Добролюбов то страстно утверждал, то осторожно советовал, то горько сетовал: «Человеку нужно только очиститься, и тогда для него будут возможны и откровение, и непосредственное общение с духовным, невидимым миром, и чудеса <...> как смерть - так тяжела мне ваша жизнь. Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете. Даже своего духа не знаете вы, а Дух Божий сокровенен от вас» (Из книги невидимой. С.85-88).

Романтический максимализм Добролюбова, его «ум, крайний в своем отрицании всего эмлирического» (Вл.Гиппиус), вели его через декадентско-анархический бунт и через ряд духовных кризисов к формированию цельного философско-религиозного миросозерцания, к осмыслению христианства и его православно-жизнестроительной основы. Добролюбов шел по этому пути с присущей ему, как отмечали современники, волей всегда и во всем идти «до конца», не только проводить в жизнь, но и проверять на себе все крайности декадентства (индивидуализм с искусами эмансипации и эстетизма, с «ядами» небытия, с проповедями идей самоубийства или самообожествления и т.п.). А.Белый писал: «...путь Александра Добролюбова: уже девять лет вместе с Власом идет он к "светлому граду новой жизни". Этот одинокий образ русского символиста, поборовшего нашу трагедию, не может не волновать нас: мы тоже пойдем, мы не можем топтаться на месте: но... куда пойдем мы, куда?» (Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С.352).

«Самозапрет» на творчество позднее был самим Добролюбовым преодолен; в конце 1930 он вернулся к поэзии. В ранний период Добролюбов, хорошо знавший в подлинниках французских символистов, стремился к проникновению в область сверхчувственного, фактически он может быть назван одним из родоначальников русского символизма. Характеризуя поэзию Добролюбова до его «ухода», поэт И.Коневский, автор в ступ, статьи «К исследованию личности А.Добролюбова» во втором его сборник «Стихотворения» (1900), пишет об «особом творчестве», «составленном из отражения и теней». Сам Добролюбов называет свое видение мира «моментализмом». Добролюбов имел в виду мгновенность Божественного «озарения свыше разума», которое в значительной мере интуитивно, не подвластно поэту, его интеллекту. Первые две поэтические книги Добролюбова не только были встречены непониманием, но и вызвали нападки критики за попытку поэта соединить поэтическое слово с музыкой, за его идею синтеза искусств. В то же время общественное признание получили такие стихи, как «Встал ли я ночью...», «Дочери народа», «Открою уста в гаданьи», «Каждый звук церковного звона», «Жалоба березки в Троицын день». Важным свидетельством творческой активности Добролюбова является создание им ряда гимнов и псалмов, молитвенных стихов, исполняемых в те годы и до нашего времени в христианских общинах «добролюбовцев».

Поэтическая значимость поэзии Добролюбов для широкого круга читателей подтверждена сегодня включением его стихов во все выходящие книги о видных поэтах Серебряного века. Судя по сохранившимся рукописям, Добролюбов в 1930-е не только не утратил поэтического дара, но и значительно обогатил его. Написанные в этот период стихи являются едва ли не лучшими из всего того, что было им создано за долгую и трудную жизнь. Обращает на себя внимание стих. «Ответ палестинской пальме Лермонтова»: «Я пальма пустынь аравийских, / Сожженная дня огнем / И ветром палящим сирийским,- / Мысль же всегда об одном: / Пусть пыль дорог жадно покрыла даже коренья, / Пусть зачахла в беспощадных пустынях даже листва, / Пусть мчатся звенья, за звеньями - звенья / Лестнице звеньев не будет конца» (Заветы для всех. СПб., 1995. С.66-70). Особенно тяжело жилось Добролюбову после 1937, когда за «бесписьменность» (т.е. отсутствие документов) участились его аресты и какое-то время Добролюбов находился в колонии НКВД, в г.Закатали Азербайджанской ССР. Там была написана одноактная драма «Пир в университетском городке Мадрида» (РО ГБЛ. Ф.386) - своеобразный гимн вечной Женственности. Постановка драмы была осуществлена в 1993 в Петербурге юношеским театральным коллективом (реж. Н.А.Михайлова).

О последних годах Добролюбова письменных свидетельств пока не обнаружено.

Современникам Добролюбов был известен как поэт-символист Серебряного века, рано умолкнувший. Сегодня есть все основания говорить о нем и как о крупном философе действенно-религиозного склада. Это уловил еще Л.Н.Толстой, с которым Добролюбов встречался трижды. 20 июля 1907 Толстой записал в своем дневнике: «Нельзя проповедовать учение, живя противно этому учению, как живу я. Единственное доказательство того, что учение это дает благо, это - то, чтобы жить по нем, как живет Добролюбов».

Добролюбов старался в меру своих сил помогать преодолению многовекового разрыва между наукой и религией, чтобы способствовать укреплению «разумной веры и верующего разума» (Станкевич Л.Г., Харченко Л.Н. Материалы VIII Международного конгресса психологов «Взаимодействие науки, философии и богословия в формировании духовно-экономического мышления». СПб., 1995. С.85). Добролюбов стремился к «изучению чего-то необъяснимого, тщательному изучению всех, даже самых враждебных понятий и течений» (письмо к Н.Я.Брюсовой // РО ГБЛ. Ф.386). Он внес свой ценный вклад в понимание философии религии, что нашло выражение в его художественном творчестве. А.Закржевский в книге «Религия. Психологические параллели» (1913) писал: «Слишком уж отвыкли мы от истинных боговидцев, от чудес, от подвижников, от святых - не хочется верить, что они еще среди нас... Но среди современных религиозных творцов личность Александра Добролюбова - единственная живая, яркая, необычная личность, и в ней загадка России, и в ней - ее святыня». Добролюбов посвящали стихи Ал.Блок, В.Брюсов, Н.Клюев («Александр Добролюбов - пречистая свеченька»), Арс.Тарковский («Поэт начала века») и др.

Г.Е.Святловский,
А.П.Терентъев-Катанский

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 1. с. 625-628.

Далее читайте:

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Natura naturans. Natura naturata = Природа порождающая. Природа порожденная. СПб., 1895;

Собрание стихотворений / сост. В.Брюсов; вступ. статья И.Коневского. М., 1900;

Из Книги невидимой / сост. Н.Я.Брюсова и И.М.Брюсова в отсутствии автора. М., 1905;

Мои вечные спутники. М., 1906 (?); Серебряный век. Петербургская поэзия конца XIX - начала XX в. П., 1991. C.111-115;

Русская поэзия Серебряного века.1890-1917. Антология. М., 1993. С. 151-155.

Литература:

Гиппиус В., А.Добролюбов, в книге: Русская литература ХХ века, 1890-1910. Под ред. С.А.Венгерова, т. 1, М., 1914, С.272-288;

Крайний А. [Гиппиус 3.Н.] Критика любви: Литературный дневник. СПб., 1908. С.45-63;

Фомин А.Г., А.М.Добролюбов, там же, т. 2, М., 1915;

Поярков Н., Поэты наших дней, М., 1907;

Пругавин А.С., А.М.Добролюбов и его последователи, в книге: Неприемлющие мира. Очерки религиозных исканий, М., 1918;

История русской литературы конца XIX- начала XX веков. Библиографический указатель под ред. К.Д.Муратовой, М.,-Л., 1963.

Мережковский Д.С. Не мир, но меч. М.; 1908. С.101-106;

Чулков Г.А. Покрывало Изиды: Критические очерки. М., 1909. С.91-98;

Азадовский К.М. Путь Александра Добролюбова // Блоковский сб. Вып.3. Тарту, 1979. С.121-146;

Кишилова А. Путь и творчество Александра Добролюбова: [дис]. Париж, 1979;

Гроссман Дж. Александр Добролюбов / вступ. статья и комментарий к ротапринтному изданию сборника Добролюбова «Природа порождающая. Природа порожденная» (СПб., 1895) и книги Добролюбова «Собрание стихотворений» (М., 1900). Беркли, 1981;

Гроссман Дж. Александр Добролюбов / вступ. статья и комментарий к ротапринтному изданию книги Добролюбова «Из книги невидимой» (М., 1905). Беркли, 1983;

Крейд В. Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993;

Оцуп Н. Океан времени. М., 1993. С.475, 606;

Святловский Г.Е. Биографические сведения о А.М.Добролюбове и другие материалы // Заветы для всех. СПб., 1995;

Тарковский Арс. Поэт начала века (1959) // Поэзия Серебряного века / сост. М. Кралин. СПб., 1996.

Александр Михайлович Добролюбов (1876-1945?) - дальний родственник Н. А. Добролюбова; отец - действительный статский советник, выслуживший дворянство. Учился сначала в Варшавской, а затем - в 6-й Петербургской гимназии.

В 1895 вышла первая книга стихов «Natura naturans. Natura naturata («Природа порождающая. Природа порожденная»; цитата из Б. Спинозы). Тексты, составившие сборник, способны были поставить в тупик читателя: на месте эпиграфов стояли названия картин, музыкальные термины, указывающие, как нужно «исполнять» произведение.

Добролюбов пытался создать синтетическое искусство в расплаве живописи, музыки, литературы. Свой творческий метод поэт называл «моментализмом»: это была попытка уловить в слове некий миг, помогающий увидеть просвет в жизни, выйти за пределы обыденности.

Стихи Добролюбова не привлекли внимания читателей; даже в близком кругу символистов достоинства или недостатки его поэзии не обсуждались. На современников оказывала влияние сама личность поэта, окруженная ореолом легенд и слухов. В его «узенькой, как гроб» черной комнате на Пантелеймоновской улице в Петербурге собиралась мистически настроенная молодежь, здесь зажигались черные свечи и велись разговоры о новейшей французской литературе и о «красивой смерти».

Самоубийство одного из завсегдатаев этих собраний привело А. Добролюбова к решению оставить литературу и начать странствовать по Руси - сначала по северным губерниям, затем по Поволжью, Сибири, Средней Азии и Кавказу. Он готовился к монашескому постригу, ненадолго стал толстовцем, но в конце концов создал секту «добролюбовцев», основанную на отрицании собственности, исповедующую «нищее житие» и простой ручной труд.

Декаденты «канонизировали» его как своего святого, ушедшего в народ, чтобы искупить грехи интеллигентского безверия и нигилизма. Вторую книгу Добролюбова, «Собрание стихотворений», составил В. Брюсов в 1900, а в 1905 Брюсовым был выпущен сборник религиозных гимнов и духовных поучений А. Добролюбова - «Из книги невидимой».

Точная дата и обстоятельства смерти А. Добролюбова неизвестны.

Александр Добролюбов

После того, как не перевели меня из старшего приготовительного в шестой класс Лицея, я попал к Гуревичу - «реалистом», несмотря на успехи мои по латыни: в Лицее не учили греческому. Позже, чтобы поступить в университет, пришлось оба языка сдать дополнительно с особого разрешения министра. Всю классическую премудрость, вплоть до Горация и Геродота, я более или менее осилил, занимаясь дома, и благополучно выдержал экзамены (при восьмой гимназии) уже будучи вольнослушателем университета.

Упоминаю об этом, чтобы пояснить, отчего моими друзьями из «гуревичей» оказались не реалисты, а гимназисты: нас сблизили тени античного мира, поэзия, искусство: реалисты - те мечтали о карьере инженеров. Впрочем, «реальная» программа отвечала моей тяге и к естествознанию: на физико-математическом факультете, избрав естественное отделение, я сосредоточился на ботанике и зоологии. Мне казалось, что остальные науки узнаются и так, а для естественных необходим университет… Затем, определившись уже на службу в Государственную канцелярию, я продолжал посещать университет в качестве вольнослушателя-юриста и даже держал несколько переходных экзаменов (начались тогда же и мои занятия по истории искусства, отвлекавшие в сторону и от природоведения и от юриспруденции).

Вернемся на угол Бассейной и Обводного канала - к «гуревичам». Товарищеская среда в учебном заведении, взлелеянном неусыпными трудами Якова Григорьевича Гуревича, резко отличалась от среды Лицея, где преобладали барчуки из чиновного дворянства. Яков Григорьевич - маленький, толстенький, седенький, гладко выбритый (только смешно торчали седые бачки колбасками) - гордился тем, что ему поручает детей отборная интеллигенция (он произносил «интэллигенция», «литтэратура»); за его гимназией утвердилась репутация питомника полупривилегированного типа… Конечно, Яков Григорьевич, дороживший своими связями в радикальных кругах, не делал различия между благороднорожденными и простыми смертными (хоть и гнался за именами ученых, писателей, артистов, как Устрялов, Михайловский, Вейнберг, Забела, Стравинский, Абаза, князь Тенишев), но всё-таки кичился он тем, что ему доверяли сыновей сам граф Сергей Димитриевич Шереметев и княгиня Юсупова… Соответственно подбирался и преподавательский персонал: географии учил генерал Пуликовский, русскую литературу преподавал А. А. Витберг (родной сын неудачливого гения-строителя и масона времен Александра Благословенного), уроки истории Гуревич делил с блестящим доцентом-одноручкой Форстеном (в конце 90-х годов он получил университетскую кафедру), а наш немец был популярный переводчик Лермонтова и Алексея Толстого - Федор Федорович Фидлер. Большое внимание уделялось урокам рисования, лепки и пения.

Но особого рвения к наукам, надо сказать, благодушно-либеральная педагогика Гуревича у его питомцев не возбуждала: в иных казенных гимназиях, или напр., в Peterschule и Annenschule, молодежь училась куда твёрже. Отсюда сравнительная легкость экзаменов «у Гуревича», - этим широко пользовались маменькины сынки, лодыри в усах, сидевшие на задних партах.

Зато мы усердно читали самые разные книги и дома и в классе; учителя нам не мешали, спрашивали уроки без педантства и увлекались своими «профессорскими лекциями». Я тотчас примкнул к дружной компании юнцов-скороспелок, которых подхлестывала жажда внешкольного всезнайства, - очень поверхностного всезнайства, но это восполняло до известной степени пробелы школьной учёбы…

Для мальчиков без родительского крова (в Петербурге) имелся у Гуревича интернат. Тут было скучно, от случайного состава воспитанников, и жилось от отпуска до отпуска. Целую зиму, пока моя мать не вернулась из заграницы, я оставался в этом интернате, на попечении моих дяди с тетей - Султановых, у которых я проводил праздники. Екатерина Павловна Султанова, общественная деятельница-радикалка, писательница, подписывавшая свои собственные повести и переводные романы с итальянского, по преимуществу, девичьей фамилией Леткова. Дядя, архитектор (позже - директор Института гражданских инженеров), строил в то время кремлевский памятник Царю-Освободителю, в сотрудничестве с П. В. Жуковским (сыном поэта). Николай Владимирович Султанов художественной даровитостью не отличался, но был человек образованный и на редкость умен, - русский до фанатизма, с уклоном - увы - к черносотенству.

У Султановых началось мое «культурное посвящение». На подмосковной даче в селе Медведкове, (недалеко от знаменитого Останкина), куда я приехал к ним из Ниццы для поступления в Лицей, интересы духовного порядка господствовали: я попал в среду, насыщенную литературой, искусством, политическими спорами. Осенью, в Петербурге, этот круг значительно расширился: у дяди Коли собирались свои завсегдатаи: он был в дружбе с Барсуковым, гр. С. Д. Шереметевым, Соболевским, Лихачевым, у тети Кати - свои: Боборыкин, Полонский, Кони, Милюков, Батюшков, П. Виноградов, приезжавший иногда из Лондона. Детей у них не было в ту пору, я принят был как балованный племянник. Мне исполнилось пятнадцать лет.

Неудивительно, что как только я набрался самостоятельного духа, общаясь со старшими на правах почти взрослого, я сам стал пописывать и ушел с головой в разнообразнейшее чтение на всех четырех языках, какими был обучен гувернантками: из богатой библиотеки Султанова я брал всё, что попадало под руку.

Итак у Гуревича моими закадычными приятелями сделались гимназисты старших классов. Назову тех, с кем связан тот «добролюбовский» эпизод, о котором хочу рассказать. Эпизод, характерный для эпохи, а главное действующее лицо, Александр Добролюбов, поэт-декадент, только что выпустивший тогда «Тетрадь ном. I» афористических умозрений, под заглавием «Natura naturaus - Natura naturata», стоит того, чтобы о нем вспомнить.

За зиму интерната ближе всего сошелся я с Константином Петровичем Фан-дер-Флитом, сыном профессора физики, Петра Петровича. Он был старше меня года на три. Трудно себе представить юношу более обаятельного. Красавец собой, умница, рыцарственно-добрый, защитник слабых и угнетенных (угнетенные всегда есть в юношеском общежитии), весельчак и фантазер, унаследовавший от отца страсть к механике, и самородный эстетик во всех проявлениях мужественно-правдивой и ребячливо-чуткой души. Он отличался атлетическим сложением, красиво фехтовал, отплясывал жигу, как заправский танцор, и часами играл на флейте; был любим всеми.

Дружил я также с несколькими «приходящими» - между ними были сыновья знаменитого Николая Константиновича Михайловского (редактора «Русского богатства») - Николай и Марк.

Николай Михайловский был гимназистом, что называется, умственным: серьезен, начитан. Но тянуло его не к литературе, а к театру. Высокий, представительный: горбатый нос, густая шевелюра, близорук (носил неизменно пенснэ), движения медленные, голос низкий, бархатный. Он образцово читал стихи и был похож на актера. О Марке Николаевиче помню смутно, рядом он казался бесцветным и малорослым дополнением к брату.

Страсть к театру сблизила Михайловских с другим «гуревичем», Павлом Павловичем Гайдебуровым (сыном редактора «Недели»). Паша был театралом до мозга костей, театралом-реформатором и общественником, мечтавшем о своем театре, о своем репертуаре, о своих постановках в духе «авангардных», как говорят теперь, сценических затей, рассчитанных притом не на избранное меньшинство, а на широкую публику и в столицах и в провинции. Свой замысел он и осуществил впоследствии, женившись на актрисе, сестре знаменитой Коммисаржевской, и создал Передвижной театр, где «перевоплощался» вместе с женой в разнообразнейших ролях. Артист из него выработался посредственный (он никогда не мог преодолеть недостатка произношения, сильно шепелявил), но он оставался до конца, несмотря на многие неудачи, энтузиастом, фанатически преданным идее нового общедоступного русского театра.

Чуть ли не ежедневно приходил ко мне и подававший большие надежды гимназист, хоть и не «гуревич», Евгений Михайлович Кузьмин. Обладая способностями исключительными, всех забивая начитанностью и смелостью обобщений, а также веселым задором, он слыл фениксом среди нас. Женя Кузьмин был товарищем услужливым, верным застрельщиком в наших юношеских проделках. В эпизоде с Александром Добролюбовым ему выпала наименее благодарная роль.

Представить надо еще двух участников, раньше чем перейти к самому эпизоду, к вечеру, организованному у меня на квартире (Надеждинская 11) в честь Александра Добролюбова. Во-первых - Тардов, он часто заходил с Фан-дер-Флитом и выразительно читал свои лирические строфы во вкусе не то Фофанова, не то Апухтина:

Мирно спит старый сад густолиственный.

Ночь волшебная негой таинственной

И томительной лени полна…

Тардов, тоже не «гуревич», был ростом мал, большеголов, белёсорус и судил о стихах авторитетно; я побаивался его критики и не дерзал прочесть ему юношеской своей поэмы «Хаскэм».

Зато восторженно хвалил эту поэму другой гимназист-гуревич, испытанный друг мой, Лев Александрович Велихов. С ним в течение долгих лет мы были неразлучны; в его семье я был принят как родной, вместе путешествовали мы по Европе, исколесили Италию, ездили в Испанию, как-то ненароком попали даже в Соединенные Штаты. Левушка был юноша недюжинных способностей, почитатель муз и общественник-идеалист, играл мастерски в шахматы (все мы играли запоем, но плохо), философствовал до хрипоты, курил папиросу за папиросой и пел горловым тенором в гимназическом хоре. Осмью годами позже он был избран в депутаты Третьей Думы от курии домовладельцев Петербурга.

Остается упомянуть еще о великовозрастном реалисте-усаче Сергееве, юноше весьма музыкальном; мы привлекли его в качестве пианиста-импровизатора. Он не принадлежал к нашему кружку, но программа вечера требовала музыки, - разве без музыки и мелодекламации создашь подобающее «настроение»?

Наш гимназический заговор заключался в том, чтобы «разыграть» новоявленного поэта-декадента (никто из нас не знал его лично) в обстановке сугубо таинственной. Намечалось: сначала чтение в моей комнате сочиненных ad hoc стихов, прикровенных пародий, затем импровизация, конечно, выученная наизусть заранее, в стиле пифийного наития под звуки заглушенного пианино, наконец - холодный ужин с речами и с докладом о грядущем символизме.

Символизм… В эти годы только пробивались его российские побеги и каррикатурность некоторых из них была притчей во языцех. Не один Буренин потешался над однострочным стихотворением юноши Брюсова:

О, закрой свои бледные ноги…

Владимир Соловьев (не он ли, однако, родоначальник русского символизма?) увлекался своими пародиями на декадентов:

На небесах горят паникадила, А долу - тьма.

Ходила ты к нему иль не ходила? Скажи сама.

Нас, «гуревичей», особенно рассмешила и даже возмутила Добролюбовская книжица с претенциозно-спинозовским заголовком. До того Валерий Брюсов поместил стихи Добролюбова в тонком сборничке - «Русские символисты»… С мальчишеским задором решили мы проучить гениальничавшего автора «Natura naturaus». Какое непочтение к амстердамскому гению! Целое лето перед тем, в Медведкове, я пыхтел над «Этикой» Спинозы в русском переводе и проникся пиэтетом к великому еврею, а тут - какие-то мудрствования-выкрутасы недоросля, решившего, что он «всё постиг»! В городе к тому же ходили слухи о «уайльдизме» автора, о его франтовстве (гардения в петлице, яркие галстуки, черные лайковые перчатки) и о нравственной распущенности той клики декадентов, к какой он принадлежал…

Решено было заманить самозванного «Спинозу» в ловушку, - если попадется, литературный Петербург подымет его на смех… Ну, а если вышучивание не удастся? Что делать, на то и молодость, чтобы не бояться риска. Да и затея сама по себе соблазняла: целое театральное представление с распределением ролей, тщательной режиссурой, репетициями.

Главным режиссером оказался, само собой Паша Гайдебуров. Он отнесся к делу с присущей ему точностью. Рабочий кабинет мой (служивший мне и спальней) обратился в некую камеру-обскуру: стены, шкафы, полки с книгами были затянуты черной оберточной бумагой; в углу притаилось, невидимое за ширмами, пианино. Сочинены были к случаю стихи самые замысловатые, но без лишней утрировки. Читать решили перед специально сооруженным налоем с прикрепленной к нему толстой восковой свечкой, - лампы, тогда еще керосиновые, должны быть погашены. На налой «для настроения» решили положить череп, а чтобы сделать убедительнее стихотворную импровизацию, которой заканчивалась программа, достали что-то вроде треножника, - для вдохновительного дыма была припасена пачка «монашек».

Кузьмину мы поручили миссию дипломатическую: пригласить виновника торжества на его «чествование» и пригласить так, чтобы заранее настроить на лад возвышенный. В конце концов мы сами во время репетиций нашего «действа» увлеклись этим «театром», подчас забывая, что вся инсценировка не более, как мистификация: черная комната, мерцающая свеча на налое, череп, проникновенный бас Николая Михайловского и минорные аккорды Сергеева за ширмами - всё это как ни как действовало на воображение. Театр - всегда театр. И надо признать: исполнители оказались на высоте.

Добролюбов тотчас отозвался любезным письмом, но в стиле необычайном, с оборотами речи весьма своеобразными: почти перед каждым существительным стояло почему-то прилагательное «человеческий». Поражал и почерк - какой-то жирно-графический. Но смысл был ясен: благодарит, придет. Тот же Кузьмин взялся за ним заехать на дом, для верности.

Итак, занавес поднят. Действующие лица в сборе. Добролюбова я встретил как хозяин вечера, но ни с кем сразу не познакомил. Кузьмин усадил его рядом с собой на тахту.

Спектакль начался. Все мы облачились в подобие хламид, сшитых из простынь. Верховный жрец пиитического ритуала Михайловский и его помощник Гайдебуров для большего эффекта сняли гимназические куртки и засучили рукава рубашек: из-под хламид высвобождались голые руки, для которых нашлись золоченые запястья. Монашки задымили, Сергеев пустил в ход свою сердцещипательную «лунную сонату», мы уселись на полу (нельзя же допускать такой вульгарности, как «человеческие» стулья!). Читавший стихи подходил к налою и, смотря на череп, скандировал свои строфы. Добролюбов слушал, может быть, и не совсем слушал, но казался сосредоточенным, растроганным и благодарным.

Настал мой черед. Я написал к случаю целую поэму, снабдив ее иллюстрациями, - мы изготовили их вместе с моей сестрой Еленой. Стихи были на тему - происхождение человека: человекообразный пращур скитался по тропическим лесам и болотам «один с дубиною в руках» (реминисценция о Дарвине, которого я проглотил незадолго перед тем, вместе с Геккелем и Фогтом, - недаром наметил я естественный факультет). Образ мерещился убедительно: моим неандертальским призраком, говоря по совести, я даже увлекся немного; вместо пародии получились просто надутые вирши.

Разрешительным аккордом явилась моя же импровизация (конечно - вызубренная наизусть) под воздействием месмерических пассов Михайловского и Гайдебурова. Они, будущие лицедеи, оказались во всеоружии и с самым серьезным видом повергли меня в транс, высоко воздымая голые руки в запястьях и произнося магические заклятия. Вдохновение постепенно накатывало на меня, и вот, шатаясь, захлебываясь, я стал бормотать замогильным голосом рифмованные строфы, тяжело дыша на расчитанных паузах. Сергеев из своего угла умело вторил мне; хор слушателей напряженно внимал; свеча на налое тускло догорала, освещая лица сидевших кружком на полу гиерофантов… Вижу всю сцену, как будто всё происходило вчера. Особенно трогателен был атлетический, усатый Фан-дер-Флит в распахнувшейся простыне, из-под которой поблескивало серебряное шитье гимназического мундира, - глаза выпучены, красивые припухлые губы полураскрыты, во всей фигуре полное недоумение…

В «импровизованной» поэме дело шло о людях-каторжниках судьбы, роющих землю в какой-то неведомой стране по велению неведомых духов. Длилась комедия минут пять, с внушительными паузами, которым мог позавидовать Московский Художественный.

В конце импровизации я упал в беспамятстве на пол, перед треножником… Впрочем, меня скоро привели в чувство, а все актеры, сняв хламиды, направились в столовую.

За ужином я представил нашему гостю присутствующих и впервые рассмотрел его самого. Он был благообразен: невысокого роста, бледное, чуть одутловатое лицо, горбатый нос; очень черные глаза в длинных ресницах поражали горячим блеском; упорную волю выдавал плотный подбородок. Но голос был слабый, застенчивый.

Началась дружеская беседа, привносились речи, и я выступал опять - произнес речь… о символизме.

Добролюбов, видимо, и речью остался доволен. Сказал, что на него повеяло светом от моих слов (точно помню), и дополнил их своими комментариями, даже графически изобразил на бумаге свое понимание различных художественных стилей: классического, романтического и символического. Рисунок долго хранился в моих бумагах.

Поблагодарив за прием, он уехал около полуночи, а мы, как только захлопнулась за ним дверь, чуть по полу не катались от смеха. Всё удалось на славу! Наша ерундистика была принята за чистую монету… Но в то же время, хоть мы и не признавались друг другу, каждому из нас стало немного совестно, что так посчастливилось провести этого доверчивого, пронизанного какой-то верой в себя, очень искреннего, сердцем преданного литературе и, вероятно, не совсем нормального юношу. Мы решили не рассказывать направо и налево о происшедшей мистификации… Бог с ним! Одержимый какой-то, беспомощный мечтатель…

Но шила в мешке не утаишь. Шалость узналась, Добролюбову ее «разъяснили». Он был вне себя от обиды.

Прошло несколько дней. Как-то вечером явился ко мне морской кадетик. Представился - брат Александра Добролюбова (Георгий), просил от имени брата пожаловать к нему на «ответный вечер». Я благоразумно уклонился от приглашения…

А еще через несколько дней получаю, от самого пострадавшего, длинное письмо, на сей раз далеко не символического содержания, хотя прилагательное «человеческий» прилагалось опять ко многим существительным. В письме ядовито рассказывалось о том, как он, Добролюбов, встретив на «человеческих» улицах около академического сквера на Васильевском острове некоего Кузьмина, подошел к нему и «человеческим» зонтиком приласкал его, Кузьмина, по «человеческой» физиономии.

В тот же день я спросил у Кузьмина: - Добролюбов побил тебя зонтиком?

Кузьмин не стал спорить, он заранее примирился с участью козла отпущения.

Тем дело и кончилось, да не совсем. За Добролюбова на всех нас, и на меня в частности, многие вознегодовали в литературных кружках. Эпизод обсуждался в редакции «Северного вестника», меня по головке не погладили. «Передовым» Петербургом всякое новаторство пиитической молодежи принималось как некая грядущая правда, издеваться над «декадентами» предоставлялось рутинерам и пошлякам, Буренину и его ново-временским читателям. Недаром никогда Мережковский не простил Владимиру Соловьеву его пародий на декадентов. К тому же у Добролюбова был уже круг почитателей. Писал он тогда слабо, но обладал даром увлекать, привораживать…

Итак, наша гимназическая шалость показалась Петербургу недопустимым посягательством на святая святых поэзии. Приговор этот по адресу еще не вылупившихся из гимназических курток юнцов был слишком строг, пожалуй, - в сущности ведь увлеклись-то мы, приманивая Добролюбова на посмеяние, театральностью затеи, а вовсе не желанием жестоко его ущемить… И всё-таки эта шалость была, конечно, злой шалостью, и обидели мы зря юношу, который меньше всего заслуживал обиды. Он доказал это всей своей последующей жизнью.

Поэт Тардов, - строчки которого о луне над «садом густолиственным» я запомнил, - единственный, кажется, из участников «добролюбовского» вечера продолжал литературную деятельность и при большевиках. Он подписывал статьи Т. Ардов. Лет тридцать тому назад, попалась мне на глаза статейка его в одном из советских периодических изданий. Снисходительно-весело рассказывает он об эпизоде 95 года, но к сожалению - неточно и с ненужными прикрасами… И ни слова о самом важном: о дальнейшей судьбе Добролюбова, о его прояснившемся творчестве уже со следующего, выпущенного в 1900 году, «Собрания стихов» (за 1895-98 годы), о замечательном, появившемся в 1905 году, последнем его сборнике прозаических и стихотворных отрывков - «Из книги невидимой», об увлечении его толстовством, о переходе на положение поэта-странника, о днях послушничества в Соловецком монастыре и о днях в психиатрической больнице (куда его поместили родители, чтобы уберечь от каторги за «оскорбление святыни и величества»), о полном разрыве с литературой и о деятельности в качестве насадителя братских «поселков» в приволжских губерниях и в Сибири.

На Добролюбове, «божьем человеке», странствующем проповеднике, сведения о котором прекратились после революции, стоит остановиться: как показательно для русского самопознания это превращение эстета-декадента в христианствующего народника! Тогда же, еще в 95 году, и особенно после его «Собрания стихов» пятью годами позже, я почувствовал какого-то другого Добролюбова за декадентскими его чудачествами и жалел, что происшедшая с ним «история» мешала нашему сближению. Наводил о нем справки.

Александр Михайлович Добролюбов принадлежал к зажиточной семье (отец - видный петербургский чиновник). У него было три брата и четыре сестры. Сам он - старший, родился в 1876 году. Сестра Маша, на год его моложе, славилась красотой - нет, больше чем красотой: одухотворенной прелестью, которая и сводила с ума, и вызывала невольное благоговение… По этому поводу слышал я от одного петербуржца, близко знавшего всю семью Добролюбовых, рассказ о том, как Д. С. Мережковский, - он дружил с Александром Михайловичем и ценил его очень высоко (в книжке «Не мир, но меч» сравнивает с Франциском Ассизским), - на одном из «Религиозно-философских Собраний», говоря о живописи Ренессанса восторгался удивительной гармонией земного и небесного, найденной художниками кватроченто в изображении Богоматери… И вдруг, обернувшись случайно на стоявшую около Машу Добролюбову, он невольно замолк и воскликнул:

Мадонна!

Я видел фотографию Маши у младшего брата ее, Георгия Михайловича. Ей 28 лет на этом снимке (в костюме сестры милосердия). Действительно - красавица и мадонна, однако не столько типа итальянского Возрождения, сколько - мадонна с картины Мурильо…

Мария Михайловна Добролюбова была существом необыкновенной душевной избранности. «Делать добро» было ее призванием. Окончив Смольный институт (с шифром) она тотчас помчалась «на голод» в Приволжские губернии; когда вспыхнула японская война - уехала в Сибирь, где самоотверженно работала в качестве сестры Георгиевской общины… И умерла она трагически, как умирают избранницы. В годы нашей первой революции (1905-06 гг.) Маша Добролюбова отдалась беззаветно политической борьбе, вошла в боевую организацию и должна была (выпал жребий) участвовать в каком-то смертоубийстве. Но не могла. Не из малодушия - совесть не позволила: убить. И Маша приняла яд… Ей было всего двадцать девять лет. Так, по крайней мере, решила молва, - скоропостижную смерть цветущей здоровьем девушки иначе было не объяснить.

Со старшим братом Машу тесно связывала общность духовной настроенности. Она тоже принадлежала к породе «чистых сердцем»…

В 1897 году Александр Добролюбов отрекся от своего декадентского чревовещательства и стал религиозным мыслителем. Он «опростился» по Толстому, «ушел в народ», - взыскуя Нового Града, начал странствовать. С той поры всю Россию исходил он вдоль и поперек с котомкой за плечами, углубляя в сердце любовь к ближнему, благословляя тварь земную и всё Божье творение. В первое время этот страннический восторг (то, что Флоренский называл «влюбленной жалостью о всём сущем») он выражал стихами, и стихи его почти всегда звучат очень подлинно по-народному - от сердца и от полноты слияния с народом, без сентиментальной рисовки и литературной вычуры… Вот, например, строчки, сочиненные им «на пути из Нижнего в Балахну»:

Горы, холмы, земли - братцы, сестры мои,

Даже камни дороги - други верны мои,

Неба своды, лучи - как отцы мои,

Звери дикие - братцы милые,

Реки тихие - обрученные мне, навсегда мои.

А и мир вам, сестры звездочки,

Звезды ясные - вы цветы небес,

От вас всех озаряюсь,

И былиночка-сиротинушка, ты - родимая.

О своих странствиях по Руси великой еще безыскусственнее вспоминает Добролюбов в прозаических отрывках. Вот один из них - «По дорогам»:

«Странник в желтеньком полушубке идет по дороге. Широкая столбовая дорога легла, как стрела, оперенная двумя рощами. Еще вовсе темно, но привычные ноги бьют мерзлую землю. Никто в этот час, даже дорожный товарищ не заметил бы, не узнал, что деется в душе странника. Но в глазах его тихие слезы молитвы о всех и за всё, за погибающих в бурной степи, за плавающих, за всех трудящихся, за младенцев и за разбойников, за всякую травку, за скот - милый крестьянский живот, за поля и за лютых зверей, за свободную птицу, за всякую песчинку земную, за небо и землю, за долины и горы, за всех богатых и нищих земли. Мир и благословенье несет он сестрицам-березкам и мостику, закрытому снежным заносом. Мир несет он и речке и старается узнать ее сердце, как лежать ей там до самой весны».

А кончается этот отрывок так:

«В простодушных деревнях странника привечают еще из окна. Даже недоверчивые фабричные улыбаются ему. И по всем уголкам - на равнинах, в лесах и горах - везде понемногу рассеяны благочестивые мудрые кроткие люди: задумчивые женщины, парни с нежной душой, степенные мирные домохозяева, похожие на родных отцов, строгие и готовые всё простить старички. Даже стыдливые дети зазывают в иных местах странника. Так идет он всю жизнь и на дороге заболевает и умирает». («Из книги невидимой»).

О странничестве Добролюбова ходили слухи и в Петербурге. Кое-кто из моих знакомых встречал его, слушал его наставления…

Говорить с ним интересно было и на литературные темы. Он был весьма начитан, знал несколько языков, - его книги пестрят эпиграфами из Рескина, Вл. Соловьева, Плотина, Паскаля, Шеллинга, Эпикура, Гераклита, ссылками на пророков, на Откровение Иоанна, на Зенд-Авесту, Кабаллу, на Буньяна, Климента, мужа апостольского, Франциска-Ассизского, Павла Тарсянина и Будду. Но в ту пору больше всего заинтересовывало в его писаниях, во всём духовном облике - толстовство, «опрощение», мистическое народничество, переходившее в умиленный, разнеженно-благостный пантеизм:

Все цветы полей в венцах царских,

Лучи солнечные - гонцы радостные,

Камни мирные, придорожные, молчаливые,

Я пред вами, пред всеми лицом ниц до земли простираюсь,

От вас всех озаряюсь…

Этот народный стиль - от акафиста, от псалма, от народной песни - знаменует собой глубокий перелом в душе поэта-уайльдиста, происшедший под напором неодолимой религиозной тревоги…

До чего характерно охватившее поэта влечение к странничеству! Отряхнув прах «литературы» и всяких культурных изощрений, он опьянил себя новой своей миссией скитальца по крестьянским просторам и начал славить страннический свой подвиг песнями, напоминающими не то наши «духовные стихи», не то гимны Симеона Нового Богослова. Вот еще строки одного из этих стихотворений Добролюбова. Они поразили меня еще тогда, полвека назад, непосредственностью чувства на фоне тогдашней петербургской и московской символической романтики, такой заимствованной у писателей Запада, такой надуманной подчас:

Что за горами дальними

После тех пустынь глубоких северных,

Не доходя ведь гор лесистых,

Я видел там речку древнюю и славную.

Заросла талами, луговинами,

Вся украшена равнинами поемными.

Там проходят только страннички свободные,

Беспокойные орлята неудержимые,

Ветхому не подзаконные,

Никому и ничем неподневольные…

Возвращаясь из своих странствований к семье в Петербург, Добролюбов наведывался и к бывшим мирским друзьям своим, и к бывшим недругам. Сам он говорил: «Захожу к тем, которых я, может быть, обидел, и к тем, которые меня обидели»… Очевидно, я принадлежал ко второй категории.

«Странником», в одно зимнее утро явился он и ко мне. Явился без предупреждения, с черного хода; горничной, отворившей дверь, сказал: «Передайте барину, что к нему пришел странник».

Барин, к вам странник пришел, - недоуменно повторила горничная.

Какой странник? - мне в голову не приходило, что это - тот самый Александр Добролюбов.

А такой… Не старый, с котомкой, чудной.

Ну, просите…

Никогда еще не забредали ко мне «странники». Я знал, что такие водились на Руси, но в Петербурге им было не место как будто, да и полиция их недолюбливала. А ведь интересно… странник!

Просите в столовую, - повторил я, - и подайте чаю.

Горничная через минуту вернулась.

Не идет. «Не надо, - говорит, - только погреться».

Я пошел в кухню и сперва не признал гостя. Передо мною стоял плотный молодой человек интеллигентного вида в крестьянской сермяге и валенках. Темная бородка высовывалась из-под платка, завязанного вокруг шеи; в руках он держал треух. Лицо было румяное, одутловатое, черные горячие глаза уставились на меня пронзительно. По этим глазам я и узнал его.

Чтобы сломать лед, я начал с покаяния:

Много воды утекло, Александр Михайлович. Надеюсь - вы нам простили мальчишескую выходку?

В ответ он только заулыбался и махнул рукой, но в комнаты так и не вошел. Я усадил его за кухонный стол и заставил выпить стакан чаю.

О чем мы говорили? Боюсь перепутать. Разговор длился с полчаса. Он говорил о самом важном для себя, о чем уже привык говорить: о народе, о Боге, о душе. Говорил, произнося слова по-народному, чуть нараспев, но без всякой рисовки… Да, Толстой наставил его на подвиг… Упомянув о своем скитальчестве по русским весям со словом утешения, он скромно поправил себя:

Да нет, не учительствовать пошел я к народу, а понять народ, услышать весть, затаенную в народе… Сам я еще…

Он не договорил. Я понял, что он сам еще себя не нашел окончательно и ждет, когда в нем, из него, неписанная, несказанная засияет правда жизни… Не раз после этого, повидимому, Добролюбов менял точку зрения на эту правду, примыкал то к одному, то к другому сектантскому толку, переживал даже приступы полного неверья в Христа, но в конце концов он создал среди приволжского крестьянства целое движение (около 1903 года), ближе всего стоявшее к молоканам.

Я часто думал об этой краткой моей беседе с бывшим декадентом Добролюбовым и всё больше понимал, что слова его о «правде», о народной, русской правде ума и сердца, не совпадающей с церковной догматикой, не укладывающейся в рамки никакого освященного веками вероучения, что эта мучительная потребность услышать Бога в последней глубине совести - и есть то, что мы в праве признать явлением очень русским, если хотите - национальным. Русский человек, пусть и неверующий, «духовной жаждою томим»…

Русский богоискатель ищет не традиционной веры, а своей, рвущейся из оков предписанного, религиозной истины. Отсюда любовь простонародья к религиозному мудрствованию… И как близка эта любовь и нашему культурному богоискательству! Вера самых ярких выразителей русской религиозности по большей части - что-то очень личное и неясное, и обращается вовнутрь, к иррациональности духа…

Понятно, почему так бедна наша метафизика - всегда на помочах у какого-нибудь немца. Русский человек, задумываясь о тайне мироздания, ищет Бога - Бога в себе самом, в единственной непосредственно ощущаемой глубине сознания. На этой глубине мышление соприкасается с нравственной волей: мудрость сердца, свет добра, любовь как бы отожествляются с божественным началом, с веянием духа. В этом смысле, мне кажется, надо понимать и слово Достоевского о «народе-богоносце».

Сам Достоевский всю жизнь терзался на грани святости и бесовщины. Может быть, это больше всего и притягивает к нему. Никто не проникал глубже в поисках Бога природу добра и зла и не колебался мучительнее между обетованным раем и дьявольской преисподней. Богоискательство Толстого такое же русское, как и богоборчество Достоевского. Но Толстой душою своей куда ближе к земле и гораздо грубее умственно. И всё-таки вера Толстого не менее подлинна от этого, и не менее выстрадано им право ссылаться на Христа. Конечно, экзальтированная гордыня гениального писателя, решившего начать историю христианства сначала, - дилетантские толкования Евангелий, - сродни позитивной критике XIX века: Ренану, Фейербаху. Но «неверие» Толстого религиозно по существу, и до чего показательна для русского богоискательства именно эта религиозность, непримиренная с учением церкви! Толстой, потеряв «детскую веру», спасся от смерти, когда внезапно предстала перед ним, как откровение, евангельская правда о спасении человека любовью, приобщающей смертную личность бессмертию всего человечества. Вот сущность толстовской веры: иного и не мыслил Христос по Толстому, и потому доводивший всегда свою мысль до конца Толстой увидел в церкви препятствие на пути к истине и сделался борцом против церкви.

Александр Добролюбов таким борцом не сделался. Убедительно свидетельствует об этом изданный в 1905 г. «Скорпионом» упомянутый сборник - «Из книги невиди мой» (с ударением на последнем и). Остановимся еще на этой замечательной книжке.

Начинается она таким «Предупреждением к образованным людям». «Я человек, воспитанный в так называемом образованном обществе, но Бог поставил меня на другую дорогу. Несколько лет я провел в уединении и в духовной пустыне, в искании и труде и молчании среди молчаливого трудящегося народа. Детскими, может быть, для многих смешными шагами я вступил на путь веры и дела, на искренний путь мой. Живя среди всеми презираемых людей, я услышал их простой глубокий язык и увидел, что он может высказать всё так же и лучше, чем сухие слова образованных… Прежде я знал много языков, но не знал одного - истинно-сердечного… Соединение, соединение - вот слово, которое я нашел в народе. Вместо разделения соединение всего, вместо сухого рассудка всеобъемлющее духовное устремление, вместо изучения частей, вместо рабства отдельных частных наук - вера, всё творящая, дающая место свое изучению видимого мира и делу и телесным трудам, но главное - соединение и вера».

На пути этой веры Александр Добролюбов, повторяю, отошел от Толстого, преодолев рассудочный критицизм учителя сердечным наитием, восторгом любви к Богу Живому и ко всему сущему. Толстой, в поисках смысла жизни возлюбив Христа, отверг церковь, священную иерархию, таинства, религиозную символику. Добролюбов тоже отступил от церковного культа, но стал мистиком, утверждающим чудо всемирного преображения. Он говорит: «Вот часть пророческая - пророчество нового завета, пророчество об окончательном преображении вселенной»… «Разве невидимый огонь не сильней видимого? разве не наш дух в грехопадении устроил весь заблужденный путь мира? Разве не сгорит от огня любви этот мир смерти? и смерти не будет уже».

Александр Добролюбов обрел веру преображающую, огненную. Тут он горячо спорит с Толстым и его последователями. «Вы и Толстой, - говорит он, - запрещаете много исследовать о невидимом мире, о конце мира, о всех тайнах. Вы хотели освободиться от современного неверующего общества, от яда неверующего образования, но вы не освободились. Это возвращается в вас закваска материалистов, закваска грубо положительной науки. Я слышал от тебя, брат Лев, древнее правило мертвых школ: нужно размышлять с наименьшей затратой сил, довольно знать, что есть Бог. Но тогда не откинуть ли и всю веру, не довольно ли и без Бога только любить людей? Нет, братья! не жалейте сил на вечной дороге».

Об отношении Л. Толстого к Добролюбову красноречиво говорит упоминание о нем великого писателя в письме к дочери Татьяне Сухотиной по мужу. Когда из Ясной Поляны Толстой решил «уйти», окончательно порвав с семьей, потянуло его на Волгу, в одну из братских «колоний» Добролюбова, по дороге намеревался он навестить сестру свою, монахиню, в Оптиной Пустыне. Об этом намерении Л. Толстой, в своем предсмертном письме, и сообщает любимой дочери. Факт, несомненно, чрезвычайно существенный для биографии Толстого, - можно только удивляться, что критика не обратила на него должного внимания. Толстой, уходящий перед смертью в Добролюбовский поселок на Волге, уже не тот Толстой, что покорствовал Черткову! Мистическое сектантство Добролюбова - иного порядка.

«Из книги невидимой» - исповедь мистического богопознания. Автор на протяжении двухсот страниц находит, обращаясь к Богу, слова поистине озаряющие. Никогда не кажутся эти слова придуманными. Добролюбов одержим чувством Бога, захлебывается от вездесущей близости Его: «И я воскликнул: «Живому, Живому, Живущему в века веков, Безначальному, Бесконечному, Невидимейшему, Единому отдаю, отдаю жизнь мою. Я не Ты, мой дух не Твой дух, Твой дух не мой, но я подобен Тебе, Отец».

Та же одержимость в стихах, похожих на псалмы (из отдела «Ты победил, Галилеянин!»):

Господи, где сила Твоя и весна Твоя?

Где на земле обитает торжество Твое?

Возврати меня, Жизнь моя, в сердце Твое,

Возврати мне сердце дней древних,

Возврати мне веру и душу мою,

Напиши меня на руке Твоей,

Напиши стены мои на руке Твоей,

Стены мои всегда у очей Твоих!

Помяни дни Твои торжественные, непобедимые,

Когда рука Твоя вела меня и в мраке!

Я повстречал Его на пути моем.

Сзади приблизился Он ко мне,

Невидимо прикоснулся Он ко мне,

Поразил меня на земле Своей,

Наступил на меня, победил меня,

Боролся со мной с великим одолением,

Назвал меня «богоборец мой»

И в сумерках утра благословил меня…

…Сочетался со мной браком таинственным.

В море морей втекли реки мои

И видал я в струях имена его,

Нет конца именам Его.

Отец мой и Сын мой, возлюбленный мой,

Старший брат мой, невеста моя и сестра моя,

Правая рука моя,

Он - вся жизнь моя и душа моя!

«В великом уничижении, в великой тайне, в чистоте, целомудрии, в великом смиренномудрии, в великой простоте скрывается Он. Он Бог сокровенный».

Обращаясь с памяткой-письмом к брату Георгию перед его уходом на войну, Александр Добролюбов восклицает: «И пусть я погибну, но я буду искать Его даже до смерти, среди бездны и бездн». «Он - Самый Истинный, Самый Совершенный, значит и Самый Живой. Только у Него полная жизнь, потому что имя Его - Жизнь Бесконечная. Скорей можно сомневаться в жизни всего, чем в жизни Бога… Он Истина Живая Не мертвые славы, Благословенный Бог истины».

И тем не менее, Александр Добролюбов, мистик высшего разума и преображающей воли, в то же время - «опростившийся» толстовец, сокрушенно отвергшийся всей ложной культуры некрестьянского мира, чувствующий себя защитником рабов среди рабовладельцев, «в том великом современном Вавилоне знаний и роскоши, среди этой всемирной пустыни»… С тем же толстовским абсолютизмом отрицает он искусства, науки и грезит о возвращении человечества к святости первобытного неведения.

«Как смерть - так тяжка мне ваша жизнь, - обращается он с письмом в редакцию «Весов». - Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете… Все ваши книги, все ваши искусства, вся ваша наука, всё ваше образование, все ваши города и обычаи - одна великая пустыня». В частности, восстает он против поэзии как стихотворства: «Чем более вы будете забывать об одежде стихов, о наружном размере, о непременном созвучии букв в конце каждой строки, только тогда совершится песня свободная, неудержимая и место ей будет Церковь и Жизнь. И тогда Бог даст ей бессмертную одежду и истинно прекрасную».

В одном из поселков Добролюбова провел около года другой опростившийся поэт, Леонид Семенов Тян-Шанский (часто приходил ко мне в 1904 году; издательство «Содружество», которым я ведал, напечатало его книгу стихов), застреленный крестьянами в 1917 году. А. П. Семенов Тян-Шанский, брат безвременно погибшего поэта, пишет в изданной им брошюре (на ротаторе). «Об А. Добролюбове, в колонии которого он жил как бы в особом духовном послушании, брат ни с кем из родных, кроме как со своей младшей сестрой, никогда не говорил, потому что считал его настолько духовно высоким, что разговор о нем с непосвященными признавал, вероятно, чем-то вроде кощунства»…

Не все русские поэты родились Добролюбовыми и не все, вняв Толстому, отверглись эстетики, но чрезвычайно характерна для русской поэзии, особенно - для «передовой» в начале века, ее связь с богоискательством: с духовидцем Владимиром Соловьевым, с богоборцем Достоевским и его антиподом, христолюбцем Ясной Поляны. Характерна для русских поэтов и религиозность символизма, вспыхнувшего накануне революции заревом романтической мистики в стихах Ивана Коневского, Андрея Белого, Александра Блока. Не гражданским свободолюбием загорелась она, русская поэзия, хотя представители ее в «страшные годы России», конечно, призывали политические перемены, от которых зависело всё историческое будущее, - она загорелась (часто и в связи с революционными настроениями) тревогой иных, духовных исканий: «декаденты», вскормленные Западом, парнасским эстетством Запада и его «Проклятыми поэтами», легко уходили из кумирень красоты, чтобы молиться по «Книге невидимой».

Сдается мне, что большая подпольная работа совершается и сейчас в России: чем грубее, убийственней ее действительность, тем одухотвореннее в ней мука о свете любви. На фоне этой действительности не кажутся ли «добролюбы» предтечами какой-то грядущей мистики? И фигура самого Александра Добролюбова, с которым меня связывают гимназические воспоминания, не вырастает ли в знаменательное, наводящее на многие раздумья, очень русское и очень значительное явление?

Из книги 100 великих военачальников автора Шишов Алексей Васильевич

АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ, известен также как АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ 356-323 до н.э. Царь Македонии с 336 года до н.э., известнейший полководец всех времён и народов, силой оружия создавший крупнейшую монархию древности.По деяниям Александра Македонского трудно сравнить с кем-либо из

Из книги Портреты современников автора Маковский Сергей

Александр Добролюбов После того, как не перевели меня из старшего приготовительного в шестой класс Лицея, я попал к Гуревичу - «реалистом», несмотря на успехи мои по латыни: в Лицее не учили греческому. Позже, чтобы поступить в университет, пришлось оба языка сдать

Из книги Большая Тюменская энциклопедия (О Тюмени и о ее тюменщиках) автора Немиров Мирослав Маратович

Александр II Бывал в Тюмени.Вот совершенно достоверное об этом сведение, хотя и полученное из крайне неожиданного источника: из передач радио «Свобода».Там есть некий Анатолий Стреляный, у него есть пердача, вкоторой он читает всякие занятные материалы из различных

Из книги 50 знаменитых любовников автора Васильева Елена Константиновна

Александр I (род. в 1777 г. - ум. в 1825 г.)Российский император с 1801 г.Один из самых обаятельных венценосных любовников.По яркости и блеску правления российский император Александр I был прямым наследником Петра I и Екатерины II. Другими путями, в иных условиях, чем они, но с

Из книги Анджелина Джоли. Всегда оставаться собой [Биография] автора Мерсер Рона

«Александр» Вскоре после завершения съемок второй части «Расхитительницы гробниц» Джоли, которая никогда не избегала участия в фильмах с преимущественно мужским актерским составом, согласилась на роль в фильме «Забирая жизни», где вместе с ней играли Итан Хоук, Оливье

Из книги Воспоминания. От крепостного права до большевиков автора Врангель Николай Егорович

Александр III Ни в характере, ни во внешности между Александром III и его идолом Николаем I не было ничего общего. Николай Павлович был поразительно красивым и выглядел всегда царственно. Он в высшей степени обладал даром завораживать толпу. Он обладал способностью

Из книги Козьма Прутков автора Смирнов Алексей Евгеньевич

Александр II Легче держать вожжи, чем бразды правления. В те времена мальчиков воспитывали мужчины, и это было правильно. Другое дело, что характер воспитания зависел от характера воспитателя. И если Николай I формировался простыми солдатскими методами генерала

Из книги Наталья Гончарова против Пушкина? Война любви и ревности автора

Александр «А каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него», - однажды пошутил Пушкин. Так и повелось в кругу родных называть первого сына поэта «Саша рыжий». Появился он на свет Божий 6 июля 1833 года в то время, когда его отец многое передумал и пересмотрел

Из книги И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене автора Коллектив авторов

Из книги В садах Лицея. На брегах Невы автора Басина Марианна Яковлевна

«Александр Н.к.ш.п.» Первым в большое плавание отважился пуститься Миша Яковлев. Он переписал свои басни в особую тетрадь и послал ее в журнал «Вестник Европы». При этом просил издателя скрыть от публики имя сочинителя.Время шло, басни не появлялись. Ехидный Илличевский

Из книги Прекрасная Натали автора Горбачева Наталия Борисовна

Александр «А каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него», - однажды пошутил Пушкин. Так и повелось в кругу родных называть первого сына поэта «Саша рыжий». Он появился на свет 6 июля 1833 года. Его отец с тревогой смотрел в будущее сына: «…как-то наш Сашка

Из книги Бетанкур автора Кузнецов Дмитрий Иванович

АЛЕКСАНДР I В конце декабря 1808 года русский царь Александр I был поглощён множеством проблем. На первом месте стояла война со Швецией, на втором - с Турцией, на третьем - польский вопрос. Союз с Францией после Тильзитского мира был очень непопулярен в России. Как простой

Из книги 22 смерти, 63 версии автора Лурье Лев Яковлевич

Александр II 1 марта 1881 г. по столице Российской империи мчится карета. Ее окружают грозные казаки, охраняют бдительные полицейские. В карете – император Александр II. Он и не догадывается, что быстрые лошади несут его к лютой гибели. Уже выходит из глубин петербургских

Из книги Алла Пугачёва. 50 мужчин Примадонны автора Раззаков Федор

«Гастрольные» мужчины. Левон Мерабов, Александр Лившиц, Александр Левенбук Гастрольная деятельность певицы Аллы Пугачевой началась осенью 1965 году, и связана она была с именами сразу нескольких мужчин. Первым из них был композитор Левон Мерабов. Вспоминает А.

Из книги Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И автора Фокин Павел Евгеньевич

Из книги Владимир Высоцкий. Сто друзей и недругов автора Передрий Андрей Феликсович

АЛЕКСАНДР БЕЛЯВСКИЙ В телесериале «Место встречи изменить нельзя» этот актер сыграл Фокса - матерого бандита, которого не одну серию ловили Жеглов с Шараповым. И как сыграл! Блестяще! Талантливо! Его поведение и речь в кадре вызывают уважение даже у действительных

(1876 - весна 1945?) - русский поэт-символист, известный не столько своей поэзией, сколько жизнетворчеством.

Отец - действительный статский советник, выслуживший дворянство, служил в Варшаве. После его смерти в 1892 Добролюбов переехал в Санкт-Петербург. Сочинял стихи ещё в школьные годы, после переезда увлёкся поэзией и стилем жизни западноевропейских символистов, особенно Бодлером, Верленом, Малларме, Метерлинком, Эдгаром По. Восхищение «декадентством» он разделял с В. Гиппиусом (дальним родственником Зинаиды Гиппиус) и сблизился, в частности, с В. Брюсовым, Н. Минским. Учился на филологическом факультете Петербургского университета. Курил гашиш, и проповедуемый им культ смерти по слухам привёл его сотоварищей по университету к самоубийству, вследствие чего он сам был исключён. Первую книгу издал на собственные средства.

В 1898 году порвал с богемным образом жизни и в глубоком раскаянии начал искать опору в христианстве. Он обратился к Иоанну Кронштадтскому, пошёл паломником в Троице-Сергиеву лавру и в Москву, а к концу 1898 г. отправился в монастырь на Соловецких островах, чтобы постричься в монахи. Его друзья-символисты (в первую очередь В. Я. Брюсов) издали без него книгу «Собрание стихов» (1900). В начале лета 1899 г. покинул монастырь, чтобы двинуться в паломничество по России и, противопоставляя себя государству и Церкви, основать секту (в районе Оренбурга и Самары). В 1901 за подстрекательство к отказу от военной службы был арестован, но вскоре при помощи матери отпущен на свободу как душевнобольной. Впоследствии время от времени из Поволжья, где он в 1905-1915 гг. был главой секты «добролюбовцев» (сам он называл своих последователей «братками»), наведывался в Москву и Петербург; согласно Мережковскому, Добролюбов был наделён огромной силой духовного воздействия. Его последний сборник лирики «Из книги невидимой» (1905) свидетельствует о пренебрежении земными благами; здесь же он заявляет об отказе от литературы. Сборник полон религиозных стихов и стихов в фольклорном стиле; «Жалоба березки в Троицын день» - пример того, как обе линии противоречат друг другу. Сборник был поддержан Валерием Брюсовым, который за пять лет до этого составил «Собрание стихов Добролюбова»; жена и сестра Брюсова просматривали верстку. В эти годы Добролюбов встречался также с Л. Толстым, на которого глубокое впечатление произвела личность главы секты, но не его творчество как поэта.

После революции его следы теряются. До 1923 г. он с последователями жил в Сибири (недалеко от Славгорода), в 1923-1925 близ Самары, занимаясь земляными работами, в 1925-1927 вел кочевническую жизнь в Средней Азии, потом работал в артели печников на территории Азербайджана. В эти годы он ещё переписывался с И. М. Брюсовой - вдовой поэта и В. В. Вересаевым. В этих письмах содержатся некоторые стихотворения и четыре манифеста, свидетельствующие, что Добролюбов стремился вернуться в литературу. Интересно, что автор писем достиг полного опрощения - они написаны малограмотным человеком. Умер в 1945 году, судя по всему, сразу после войны.

Известный не столько своей поэзией, сколько жизнетворчеством.

Отец — действительный статский советник, выслуживший дворянство, служил в Варшаве. После его смерти в 1892 Добролюбов переехал в Санкт-Петербург. Сочинял стихи ещё в школьные годы, после переезда увлёкся поэзией и стилем жизни западноевропейских символистов, особенно Бодлером, Верленом, Малларме, Метерлинком, Эдгаром По. Восхищение «декадентством» он разделял с В. Гиппиусом (дальним родственником Зинаиды Гиппиус) и сблизился, в частности, с В. Брюсовым, Н. Минским. Учился нафилологическом факультете Петербургского университета. Курил гашиш, и проповедуемый им культ смерти по слухам привёл его сотоварищей по университету к самоубийству, вследствие чего он сам был исключён. Первую книгу издал на собственные средства.

В 1898 году порвал с богемным образом жизни и в глубоком раскаянии начал искать опору в христианстве. Он обратился к Иоанну Кронштадтскому, пошёл паломником в Троице-Сергиеву лавру и в Москву, а к концу 1898 г. отправился в монастырь на Соловецких островах, чтобы постричься в монахи. Его друзья-символисты (в первую очередь В. Я. Брюсов) издали без него книгу «Собрание стихов» (1900). В начале лета 1899 г. покинул монастырь, чтобы двинуться в паломничество по России и, противопоставляя себя государству и Церкви, основать секту (в районе Оренбурга и Самары). В 1901 за подстрекательство к отказу от военной службы был арестован, но вскоре при помощи матери отпущен на свободу как душевнобольной. Впоследствии время от времени из Поволжья, где он в 1905—1915 гг. был главой секты «добролюбовцев» (сам он называл своих последователей «братками»), наведывался в Москву и Петербург; согласно Мережковскому, Добролюбов был наделён огромной силой духовного воздействия. Его последний сборник лирики «Из книги невидимой» (1905) свидетельствует о пренебрежении земными благами; здесь же он заявляет об отказе от литературы. Сборник полон религиозных стихов и стихов в фольклорном стиле; «Жалоба березки в Троицын день» — пример того, как обе линии противоречат друг другу. Сборник был поддержан Валерием Брюсовым, который за пять лет до этого составил «Собрание стихов Добролюбова»; жена и сестра Брюсова просматривали верстку. В эти годы Добролюбов встречался также с Л. Толстым, на которого глубокое впечатление произвела личность главы секты, но не его творчество как поэта.

После революции его следы теряются. До 1923 г. он с последователями жил в Сибири (недалеко от Славгорода), в 1923—1925 близ Самары, занимаясь земляными работами, в 1925—1927 вел кочевническую жизнь в Средней Азии, потом работал в артели печников на территории Азербайджана. В эти годы он ещё переписывался с И. М. Брюсовой — вдовой поэта иВ. В. Вересаевым. В этих письмах содержатся некоторые стихотворения и четыре манифеста, свидетельствующие, что Добролюбов стремился вернуться в литературу. Интересно, что автор писем достиг полного опрощения — они написаны малограмотным человеком. Умер в 1945 году, судя по всему, сразу после войны.

Существует мнение, что, пожалуй, единственной легендарной фигурой декадентства стал Александр Добролюбов (Александр Кобринский, Разговор через мертвое пространство).

Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в начале развития русского символизма, окончательно сформировался тогда, когда Добролюбов ушел из литературы и порвал с литературно-художественным кругом. Конечно, не только к Добролюбову приходила мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Дмитрий Мережковский признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета „уйти в народ“, сделаться сельским учителем». Поэт-футурист Божидар мечтал о том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией. Но только Добролюбову (и вслед за ним — поэту Леониду Семенову) удалось проявить последовательность.