Дмитрий лихачев: «я занимаюсь русью всю свою жизнь и нет для меня ничего дороже, чем россия. Дмитрий Сергеевич не разделяет понятия добра и любви, для него они одинаковы по силе. Он говорит, что добро начинается с «желания добра своей семье». Всю жизнь, с

Доктор культурологических наук, профессор А. ЗАПЕСОЦКИЙ (Санкт-Петербург).

28 ноября 2006 года исполнилось 100 лет со дня рождения Дмитрия Сергеевича Лихачева. Ученый ушел из жизни в сентябре 1999-го, и сравнительно небольшой исторической дистанции хватило для весьма основательного расширения представлений о роли и сути его научного наследия. Текущий 2006 год был объявлен в стране "Годом гуманитарных наук, культуры и образования - Годом академика Д. С. Лихачева".

Наука и жизнь // Иллюстрации

Открытие выставки трудов профессорско-преподавательского коллектива Гуманитарного университета.

Дмитрий Сергеевич на обсуждении Декларации прав культуры. Санкт-Петербург. Дворец Белосельских-Белозерских. 10 апреля 1996 года.

Во время дискуссии "Судьба российской интеллигенции".

Участники дискуссии "Судьба российской интеллигенции". Зал дворца князей Белосельских-Белозерских полон. 1996 год.

12 марта 1998 года состоялась знаменательная церемония - имя замечательного музыканта М. Л. Ростроповича было занесено на памятную доску Гуманитарного университета.

Почетные граждане Санкт-Петербурга академик Лихачев и заведующий кафедрой физического воспитания СПбГУП профессор Бобров в День библиотекаря. 27 апреля 1999 года.

Академик Лихачев и писатель Даниил Гранин во многом единомышленники.

Любопытно, но при жизни Дмитрия Сергеевича признание его вклада в науку ограничивалось литературоведением - с 1937 года основным местом работы Лихачева был Отдел древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук. Коллеги ученого по литературоведческому цеху практически сразу оценили значение таких его трудов, как "Русские летописи и их культурно -историческое значение" (1947), "Человек в литературе Древней Руси" (1958), "Текстология. На материале русской литературы X-XVII веков" (1962), "Поэтика древнерусской литературы" (1967) и другие. Наибольшее академическое признание Д. С. Лихачеву принесли исследования, связанные с памятниками письменности: "Слово о полку Игореве", "Повесть временны"х лет", "Поучения Владимира Мономаха", "Послания Ивана Грозного"...

В то же время статьи и книги академика о России - о ее культуре, истории, нравственности, интеллигенции - не подвергались сколь-нибудь серьезному научному анализу, коллеги относили их к публицистике. Как ни странно, но даже такие фундаментальные труды, как "Три основы европейской культуры и русский исторический опыт", "Культура как целостная среда", "Петровские реформы и развитие русской культуры", или лекция "Петербург в истории русской культуры", прочитанная Дмитрием Сергеевичем в нашем университете в 1993 году, не получили своевременной оценки. Более того, в 1995-1996 годах под руководством Д. С. Лихачева была разработана Декларация прав культуры - своего рода научное и нравственное завещание ученого, документ исключительного, мирового значения. А между тем некоторые исследователи его наследия до недавнего времени полагали, что в завершающее десятилетие жизненного пути академик не создал ничего значительного.

Сегодня огромный вклад Д. С. Лихачева в историю и культурологию России уже несомненен, его труды привлекают внимание философов, искусствоведов, педагогов и представите лей других отраслей науки. К сожалению, то, что до сих пор нет полного собрания сочинений академика, сдерживает полноценные исследования его творчества. И все же очевидно, что труды Лихачева обогащают широкий спектр гуманитарных наук. Анализируя научное наследие ученого, понимаешь, как по ходу занятий древнерусской литературой ему становится тесно в рамках классической филологии. Постепенно Дмитрий Сергеевич предстает перед нами ученым синтетического типа, свободно работающим практически во всех актуальных для его времени областях гуманитарного знания.

Внимание, прежде всего, привлекает яркая и целостная концепция российской истории, предложенная Лихачевым. Сегодня многие спорят о том, что представляет собой Россия: часть Европы, соединение европейского и азиатского начал (Евразию) или совершенно уникальное, самобытное явление. По Лихачеву, Россия - самая европейская часть Европы. И Дмитрий Сергеевич очень логично, конкретны ми и весьма впечатляющими примерами это обосновывает. Полемизируя с оппонентами, он пишет: "Россия имела чрезвычайно мало собственно восточного. С юга, из Византии и Болгарии пришла на Русь духовная европейская культура, а с севера - другая, языческая дружинно-княжеская военная культура - Скандинавии. Русь было бы естественнее назвать Скандовизантией, нежели Евразией".

Особое внимание Лихачева привлекают узловые, переломные моменты истории отечества, к примеру специфика XIV-XV веков, которую он определяет понятием "Предвозрождение". Ученый показывает, как в это время происходит сложение русской национальной культуры: крепнет единство русского языка, литература подчиняется теме государственного строительства, архитектура все сильнее выражает национальное своеобразие, распространение исторических знаний и интерес к родной истории возрастают до широчайших размеров и т.д.

Или иной пример - Петровские реформы. Общепринятую их трактовку как культурный переход державы из Азии в Европу, совершенный по воле ее властителя, Дмитрий Сергеевич считает одним из самых удивительных мифов, созданных самим Петром. Лихачев утверждает: к приходу Петра на царствование страна и была европейской, однако в ней назрел переход от средневековой культуры к культуре нового времени, что и осуществил великий реформатор. А между тем, чтобы провести в жизнь преобразования, государю потребовалось серьезно исказить представления о предшествующей русской истории. "Раз необходимо было большее сближение с Европой, значит, надо было утверждать, что Россия была совершенно отгорожена от Европы. Раз надо было быстрее двигаться вперед, значит, необходимо было создать миф о России костной, малоподвижной и т.д. Раз нужна была новая культура, значит, старая никуда не годилась. Как это часто случалось в русской жизни, для движения вперед требовался основательный удар по всему старому. И это удалось сделать с такою энергией, что вся семивековая русская история была отвергнута и оклеветана", - пишет Д. С. Лихачев.

Из работ академика следует, что гений Петра проявляется (чуть ли не в первую очередь) в радикальном и стремительном изменении общественного мнения: "Одна из особенностей всех действий Петра состояла в том, что он умел придавать демонстративный характер всему тому, что он делал. То, что ему бесспорно принадлежит, - это смена всей "знаковой системы" Древней Руси. Он переодел армию, он переодел народ, сменил столицу, демонстративно перенеся ее на запад, сменил церковно-славянский шрифт на гражданский". Лихачев полагает, что в основе этих действий - не капризы и самодурство царя и не проявление инстинкта подражания, а стремление ускорить происходящие явления в культуре, придать медленно происходившим процессам сознательное направление. Опираясь на историка Щербатого, он пишет, что без Петра на аналогичные реформы России понадобилось бы семь поколений. Однако реформы были закономерны, и их ход был подготовлен "всеми линиями развития русской культуры, многие из которых восходят еще к XIV веку".

Дмитрий Сергеевич не только выступает автором собственной концепции истории России. Его историзм многопланов. С одной стороны, можно говорить о нем на уровне осмысления ученым различных конкретных явлений жизни. С другой - его работы содержат достаточно материала для понимания общих закономерностей исторических процессов.

Труды ученого (особенно в период, завершающий его научную биографию) говорят о том, что Лихачев понимал историю человечества в первую очередь как историю культуры. Именно культура, по глубокому убеждению академика, составляет смысл и главную ценность существования человечества - как народов, малых этносов, так и государств. И смысл жизни на индивидуальном, личностном уровне, по Лихачеву, также обретается в культурном контексте человеческой жизнедеятельности. В этом отношении характерно выступление Д. С. Лихачева на заседании президиума Российского фонда культуры в 1992 году: "У нас нет культурной программы. Есть экономическая, военная, а вот культурной нет. Хотя культуре принадлежит первенствующее место в жизни народа и государства".

По сути, ученый предлагает культуроцентричную концепцию истории. В соответствии с нею он и отдельных исторических деятелей оценивает не по успехам в войнах и захватам территорий, а по влиянию на развитие культуры. Так, к личности и деятельности Ивана Грозного Д. С. Лихачев относится явно негативно, хотя и признает несомненные таланты царя, в том числе литературные. "Государство взяло на себя решение всех этических вопросов за своих граждан, казнило людей за отступление от этических норм всевозможного порядка. Возникла страшная этическая система Грозного… Грозный взял на себя невероятный груз ответственности. Он залил страну кровью во имя соблюдения этических норм или того, что ему казалось этическими нормами".

Именно политический террор Ивана Грозного, по убеждению Д. С. Лихачева, способствовал подавлению личного начала в художественном творчестве и стал одной из причин, воспрепятствовавших расцвету Возрождения в России.

В общем потоке культурных трансформаций академик выделяет главенствующий вопрос об историческом отборе и развитии всего самого лучшего. А лучшее для него - в высокой степени синоним гуманного. В итоге Лихачев создает подлинно гуманистическую концепцию исторического развития.

Особый интерес к культуре в сочетании с уникальной научной эрудицией позволили Дмитрию Сергеевичу оказаться на гребне междисциплинарных научных исследований в гуманитарной сфере, приведших в конце XX века к формированию новой отрасли знания - культурологии. Если с позиций современного научного знания оглянуться в прошлое, то можно сказать, что рядом с Лихачевым-филологом в конце минувшего столетия встала фигура Лихачева-культуролога, не менее значительная, не менее масштабная. Академик Лихачев - великий культуролог XX века. Никто, думаю, не постиг сути нашей культуры лучше, чем он. И именно в этом его величайшая заслуга перед страной. Взор Дмитрия Сергеевича сумел охватить культуру России в динамике ее исторического становления и развития, в ее системной целостности и в удивительной, прекрасной внутренней сложности. Рассматривая Россию в мощном потоке мирового процесса развития цивилизаций, Д. С. Лихачев неизменно отрицает любую попытку говорить о русско-славянской исключительности. В его понимании русская культура всегда была по своему типу европейской и несла в себе все три отличительные особенности, связанные с христианством: личностное начало, восприимчивость к другим культурам (универсализм) и стремление к свободе. При этом главной особенностью русской культуры является ее соборность - по мнению Лихачева, одно из специфических начал, характерных для европейской культуры. Кроме того, в числе отличительных особенностей Дмитрий Сергеевич упоминает устремленность в будущее и традиционную "неудовлетворенность собой" - важные источники всякого движения вперед. Четко определяя суть русской национальной самобытности, ученый считает, что наши национальные черты, особенности и традиции сложились под влиянием более широких культурных комплексов.

Прослеживая становление культуры Древней Руси, Лихачев считает особо важным приобщение славян к христианству. Не отрицая татаро-монгольского влияния, ученый тем не менее характеризует его как чуждое и в целом отвергнутое. Русь восприняла нашествие как катастрофу, как "вторжение потусторонних сил, нечто невиданное и непонятное". Более того, длительный период после освобождения от татаро-монголов развитие русского народа шло под знаком преодоления "темных веков ига" чуждой культуры.

Происхождение славянской культуры академик рассматривает во взаимосвязи с греко-византийским культурным пластом. В ряде своих трудов он весьма убедительно, на конкретных и впечатляющих деталях показывает, как шло это взаимное влияние, утверждая, что оно соответствовало глубинным потребностям развития русской культуры. В момент становления на общенациональном уровне (XIV-XV века) русская культура несла в себе, с одной стороны, черты уравновешенной, уверенной в себе древней культуры, опирающейся на сложную культуру старого Киева и старого Владимира, с другой - в ней явственно сказывалась органическая связь с культурой всего восточноевропейского Предвозрождения.

Несмотря на то что развитие русской культуры тогда происходило преимущественно в религиозной оболочке, ее памятники (в высших своих проявлениях) позволяют сегодня говорить о внимании к личности, человеческом достоинстве, высоком гуманизме и других чертах, определяющих принадлежность Руси к широкому, общеевропейскому культурному комплексу.

Ну и, наконец, самый широкий контекст, в котором Дмитрий Сергеевич рассматривает нашу культуру, - глобальный. Отправной точкой для анализа он избирает первое большое историческое сочинение "Повесть временны"х лет" (начало XII века). Варяги на севере, греки на берегах Черного моря, хазары, среди которых были и христиане, и иудеи, и магометане. Тесные отношения Руси с финно-угорскими и литовскими племенами, чудью, мерей, весью, ижорой, мордвой, коми-зырянами. Государство Русь и его окружение с самого начала были многонациональными. Отсюда характернейшая черта русской культуры, проходящая через всю ее тысячелетнюю историю, - вселенскость, универсализм.

Особое место в трудах Дмитрия Сергеевича Лихачева занимает культурологическое исследование Санкт-Петербурга, его выводы и здесь проливают свет на многое. Ученый выделяет характерные только для Петербурга черты, свойственные трем векам его существования. Прежде всего - органичное сочетание лучшей европейскости и лучшей русскости. По Лихачеву, уникальность Петербурга в том, что это - город общемировых культурных интересов, соединивший в себе градостроительные и культурные принципы различных европейских стран и допетровской Руси. При том суть петербургской культуры - не в похожести на Европу, а в концентрации лучших сторон русской и мировой культуры. Важной особенностью Петербурга Дмитрий Сергеевич считает "его научную связь со всем миром", что тоже превращало Петербург в "город общемировых культурных интересов". Другая существенная сторона Петербурга - академизм во всех его проявлениях, "склонность к классическому искусству, классическим формам. Это проявилось как внешне - в зодчестве, так и в существе интересов петербургских авторов, творцов, педагогов и т. д.". Академик отмечал, что в Петербурге все основные европейские и мировые стили приобретали классический характер.

Именно в Петербурге появился и получил развитие тот особый, а в ряде отношений высший "продукт" мировой культуры, называемый интеллигенцией. По мысли Лихачева, это одна из вершин развития европейской духовной традиции, явление, сформировавшееся на российской почве закономерным образом. О том, что составляет суть понятия "интеллигент", о роли российской интеллигенции шли бурные дискуссии в нашем университете. В них активно участвовал Дмитрий Сергеевич. В результате родилось определение: интеллигент - это образованный человек с обостренным чувством совестливости, обладающий к тому же интеллектуальной независимостью. "Интеллектуальная независимость является чрезвычайно важной особенностью интеллигенции. Независимость от интересов партийных, сословных, классовых, профессиональ ных, коммерческих и даже просто карьерных", - писал Дмитрий Сергеевич.

В общефилософском смысле интеллигенту свойственен особого рода индивидуализм человека общественного, сопряженного с обществом этическими императивами, в русской транскрипции - совестью. Интеллигент руководствуется интересами народа, а не власти. И в дореволюционном Петербурге интеллигенция самопроизвольно, "снизу" объединялась в "общества и сообщества", "общественные формирования", где собирались люди, объединенные специальностью, умственными или мировоззренческими интересами. Система таких неформальных и независимых от государства обществ рождала общественное мнение - орудие не менее мощное в некоторых ситуациях, чем политическая или законодательная власть. "Эти общественные объединения, - пишет Лихачев, - играли колоссальную роль, прежде всего, в формировании общественного мнения. Общественное мнение в Петербурге создавалось не в государственных учреждениях, а главным образом в этих частных кружках, объединениях, на журфиксах, на встречах ученых и т. д. Именно здесь возникала и репутация людей".

Для интеллигенции мораль как категория обоюдоострая, как синтез личного и общественного есть единственная власть, которая не лишает человека свободы, напротив, именно совесть и является истинной гарантией свободы. Соединяясь в единое целое, воля и мораль создают стержень человека - его личность. Потому-то "самое большое сопротивление злым идеям всегда оказывает личность". Формирование подобного слоя людей может быть расценено как высочайшее гуманитарное достижение России, своего рода торжество человеческого духа, лежащее в русле европейской (христианской) традиции.

Таким образом, великие начинания Петра по преодолению отсталости от Запада в сферах науки и образования завершаются безусловным и вполне очевидным успехом. Петербургская культура утверждает себя в качестве одного из высших проявлений культуры общемировой.

Декларация прав культуры, созданная группой сотрудников Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов под началом Д. С. Лихачева, стала своего рода вершиной его жизненного пути. Это послание ученого мировому сообществу, послание в будущее. Идея Декларации заключается в следующем. Современный этап развития цивилизации породил необходимость официально принять международным сообществом, правительствами государств ряд принципов и положений, необходимых для сохранения и дальнейшего развития культуры как достояния человечества.

В Декларации сформулирован новый подход к определению места и роли культуры в жизни общества. Неслучайно в ней говорится, что культура представляет главный смысл и глобальную ценность существования как народов, малых этносов, так и государств. Вне культуры их самостоятельное существование лишается смысла. Право на культуру должно стоять в одном ряду с правом на жизнь и другими правами человека. Культура - условие продолжения осмысленной жизни, человеческой истории, дальнейшего развития человечества.

В Декларации вводится понятие "гуманитарная культура", то есть культура, ориентированная на развитие созидательных начал в человеке и обществе. И это ясно: ничем не регулируемый, нецивилизованный рынок усиливает экспансию антигуманных ценностей массовой культуры. Если так будет продолжаться и дальше, мы можем стать свидетелями утраты культурой своей сущностной функции - быть гуманистическим ориентиром и критерием развития цивилизации и человека. Именно поэтому государства должны стать гарантами взращивания гуманитарной культуры, этой духовной основы и возможности развития, совершенствования человека и общества.

Интересно, что в Декларации Д. С. Лихачев дает свое, альтернативное понимание глобализации. Он видит в ней процесс, движимый в первую очередь не экономическими, а культурными интересами мирового сообщества. Глобализацию нужно осуществлять не для "золотого миллиарда" жителей отдельных стран, а для всего человечества. Ее неверно понимать только как экспансию мировых корпораций, переток кадров и сырьевых ресурсов. Человечеством должна быть выстроена концепция глобализации как гармоничного процесса мирового культурного развития.

На различных российских общественных форумах Декларация получила одобрение научной и творческой интеллигенции страны. МИД России добился отражения ряда ее положений в принятых ЮНЕСКО Декларации о культурном разнообразии (2003) и Конвенции об охране и поощрении разнообразия форм культурного самовыражения (2005). На повестке дня - работа над ее целостным принятием мировым сообществом.

Личность Дмитрия Сергеевича Лихачева - ярчайшее явление российской и мировой культуры - стала одним из символов ее величия. Профессор русских и восточноевропейских исследований университета Sussex Робин Милнер-Гулланд справедливо сказал о Лихачеве: "С подлинным интернациона лизмом своих взглядов он является наиболее убедительным адвокатом богатства тысячелетнего культурного опыта России из всех известных нашему поколению. Мы все еще долго будем пользоваться плодами его неустанной деятельности".

См. в номере на ту же тему

В феврале 1928 года, после окончания ЛГУ, Дмитрий Лихачев был арестован за участие в студенческом кружке "Космическая академия наук" и осужден на пять лет за контрреволюционную деятельность.

С ноября 1928 года по август 1932 года Лихачев отбывал заключение в Соловецком лагере особого назначения. Здесь же, во время пребывания в лагере, в 1930 году была опубликована первая научная работа Лихачева "Картежные игры уголовников" в журнале "Соловецкие острова".

После досрочного освобождения он вернулся в Ленинград, где работал литературным редактором и корректором в различных издательствах. С 1938 года жизнь Дмитрия Лихачева была связана с Пушкинским домом - Институтом русской литературы (ИРЛИ АН СССР), где он начал работать младшим научным сотрудником, затем стал членом ученого совета (1948), а позже - заведующим сектором (1954) и отделом древнерусской литературы (1986).

Во время Великой Отечественной войны с осени 1941 года до весны 1942 года Дмитрий Лихачев жил и работал в блокадном Ленинграде, откуда был эвакуирован с семьей по "Дороге жизни" в Казань. За самоотверженный труд в осажденном городе он был награжден медалью "За оборону Ленинграда".

С 1946 года Лихачев работал в Ленинградском государственном университете (ЛГУ): сначала в должности доцента, а в 1951-1953 годах - профессора. На историческом факультете ЛГУ он читал спецкурсы "История русского летописания", "Палеография", "История культуры Древней Руси" и другие.

Изучению культуры Древней Руси и ее традиций Дмитрий Лихачев посвятил большую часть своих трудов: "Национальное самосознание Древней Руси"(1945), "Возникновение русской литературы" (1952), "Человек в литературе Древней Руси" (1958), "Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого" (1962), "Поэтика древнерусской литературы" (1967), эссе "Заметки о русском" (1981). Русской культуре и наследованию ее традиций посвящен сборник "Прошлое - будущему" (1985).

Много внимания Лихачев уделял исследованию великих памятников древнерусской литературы "Повесть временных лет" и "Слово о полку Игореве", которые были им переведены на современный русский язык с комментариями автора (1950). В разные годы жизни этим произведениям были посвящены различные статьи и монографии ученого, переведенные на многие языки мира.

Дмитрий Лихачев был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР (1953) и действительным членом (академиком) АН СССР (1970). Он являлся иностранным членом или членом-корреспондентом академий наук ряда стран: Академии наук Болгарии (1963), Сербской академии наук и искусств (1971), Венгерской академии наук (1973), Британской академии (1976), Австрийской академии наук (1968), Геттингенской академии наук (1988), Американской академии искусств и наук (1993).

Лихачев был почетным доктором Университета имени Николая Коперника в Торуне (1964), Оксфорда (1967), Эдинбургского университета (1971), Университета Бордо (1982), Цюрихского университета (1982), Будапештского университета имени Лоранда Этвеша (1985), Софийского университета (1988), Карлова университета (1991), Сиенского университета (1992), почетным членом сербского литературно-научного и культурно-просветительного общества "Српска матица" (1991), Философского научного общества США (1992). С 1989 года Лихачев являлся членом Советского (позднее Российского) отделения Пен-клуба.

Академик Лихачев вел активную общественную работу. Наиболее значительными для себя академик считал работу в должности председателя в серии "Литературные памятники" в Советском (позднее Российском) фонде культуры (1986-1993), а также деятельность в качестве члена редколлегии академической серии "Научно-популярная литература" (с 1963 года). Дмитрий Лихачев активно выступал в СМИ в защиту памятников русской культуры - зданий, улиц, парков. Благодаря деятельности ученого удалось спасти от сноса, "реконструкций" и "реставраций" много памятников в России и на Украине.

За свою научную и общественную деятельность Дмитрий Лихачев был удостоен многих правительственных наград. Академику Лихачеву была дважды присуждена Государственная премия СССР - за научные труды "История культуры Древней Руси" (1952) и "Поэтика древнерусской литературы"(1969), и Государственная премия Российской Федерации за серию "Памятники литературы Древней Руси" (1993). В 2000 году Дмитрию Лихачеву посмертно была присуждена Государственная премия России за развитие художественного направления отечественного телевидения и создание общероссийского государственного телеканала "Культура".

Академик Дмитрий Лихачев был удостоен высших наград СССР и России - звания Героя Социалистического Труда (1986) с вручением ордена Ленина и золотой медали "Серп и Молот", он являлся первым кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного (1998), а также награжден многими орденами и медалями.

С 1935 года Дмитрий Лихачев был женат на Зинаиде Макаровой, сотруднице издательства. В 1937 году у них родились дочери-близнецы Вера и Людмила. В 1981 году дочь академика Вера погибла в автокатастрофе.

2006 год, год столетия со дня рождения ученого, указом президента России Владимира Путина .

Материал подготовлен на основе информации из открытых источников

Наш Современник

"Надо прожить жизнь с достоинством,

чтобы не стыдно было вспомнить"

Д.С. Лихачев

Лихачев Дмитрий Сергеевич (р. 1906, Петербург) - историк древнерус. лит-ры.

Род. в семье инженера. В 1923 окончил сов. трудовую школу и поступил в

Петроградский ун-т на отделение языкознания и лит-ры ф-та общественных наук.

В 1928 окончил ун-т, защитив два диплома - по романо-германской и славяно-

рус, филологии. В 1928 за участие в научном студенческом кружке Лихачев был

арестован и сидел в Соловецком лагере. В 1931 - 1932 находился на

строительстве Беломорско-Балтийского канала и был освобожден как "ударник

Белбалтлага с правом проживания по всей территории СССР". В 1934 - 1938

Лихачев работал в Ленингр. отделении издательства АН СССР. Обратил на себя

внимание при редактировании кн. А.А. Шахматова "Обозрение русских летописных

сводов" и был приглашен на работу в отдел древнерус. лит-ры Пушкинского Дома,

где прошел путь от мл. научного сотрудника до действительного члена Академии

наук (1970). В 1941 Лихачев защитил кандидатскую диссертацию "Новгородские

летописные своды XII века". В осажденном фашистами Ленинграде Лихачев в

городов", к-рая появилась в блокадном 1942. В 1947 Лихачев защитил докторскую

диссертацию "Очерки по истории лит. форм летописания XI - XVI вв.". Лихачев

получил мировую известность как литературовед, историк культуры, текстолог,

популяризатор науки, публицист. Его фундаментальное исследование "Слово о

полку Игореве", многочисленные статьи и комментарии составили целый раздел

отечественной медиевистики. Большое значение для исторической науки имеет его

монография "Текстология. На материале русской литературы Х - XVII вв.".

Занимаясь специальными вопросами, Лихачев умеет рассказывать о них просто,

доходчиво и не для специалиста. В кн. "Человек в литературе Древней Руси"

Лихачев показал, как менялись стили в древней рус. лит-ре, дав возможность

современному читателю воспринять произведение прошлого. Много удалось сделать

Лихачев как преподавателю и организатору науки; он является членом многих

иностранных академий, дважды удостаивался Гос. премии (1952, 1969), в 1986

стал Героем Соц. Труда. В 1989 Лихачев был избран народным депутатом СССР.

немногим более года. За это время вышло в свет новое издание его

«Воспоминаний», а в московском «Искусстве» появилась книга, включившая в себя

статьи, тексты докладов и разрозненные, на манер «Мыслей» Паскаля, записи

последних лет. Книга прекрасно оформленная, но очень просто озаглавленная:

«Русская культура»

В книге своих «Воспоминаний» Лихачев рассказывает, что с 1923 г. начал

заниматься древнерусской литературой, потому что «хотел удержать в памяти

Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее

постели дети». Он пишет, что любовь к родине его самого и друзей его юности

«меньше всего походила на гордость родиной, ее победами и завоеваниями». И

Дмитрий Сергеевич пережил блокаду Ленинграда и оставил о ней поразительные

записи. Возможно, это самое сильное из того, что написано о блокаде. Читать

эти страницы страшно и вместе с тем необходимо для каждого. «Разверзлись

небеса, и в небесах был виден Бог», - говорит Лихачев, рассказывая о блокаде.

«В голод люди, - говорит Дмитрий Сергеевич, - показали себя. Обнажились,

освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательными,

беспримерными героями, другие - злодеями, мерзавцами, убийцами, людоедами.

Середины не было. Все было настоящее».

Я считаю, что Лихачева можно назвать человеком XX века. Его труды невозможно

переоценить. Я считаю его своим современником потому что несмотря на то, что

он умер, его помнят, его читают,цитируют и пока это будет продолжаться,он

будет жить среди нас.

Все-таки прерву свой рассказ о третьей роте, чтобы рассказать о владыке Викторе Островидове. Я уже рас­сказал о его необыкновенной простоте и ласковости, но он к тому же был и ученый: автор богословских трудов. Был он не то из Вятки, не то из Вологды. Сергианскую церковь не признавал и поэтому в монашескую Ону-фриевскую церковь не ходил (группа монахов, оставав­шихся на Соловках, признавала главу тогдашней церкви - митрополита Сергия, сотрудничавшего с властью). А был владыка «иосифлянин», т.е. принадлежал к той гонимой группе духовенства во главе с митрополи­том Иосифом, которая осуждала Советскую власть за гонения на церковь.

Когда летом двадцать девятого года начальство ла­геря издало приказ не носить длинной одежды и сбрить бороды, владыка Виктор отказался это выполнить. Он сослался, между прочим, и на то, что сами «вольные» носили длинные до пят «чекистские» кавалерийские шине­ли (вспомним памятник Ф. Дзержинскому на Лубянской площади в Москве именно в такой шинели) . «Владычку» насильно остригли, обрили и при этом изранили лицо, кое-как отрезали длинную одежду, отчего снизу у него болтались лохмотья. Я встретил его на площади сразу же после экзекуции (он выходил из 11-й карцерной роты) - веселого, как всегда улыбающегося, радостного. Он не стал долго распространяться рассказом о том, как про­изводилась экзекуция. Лицо его было подвязано белой тряпкой, и она выглядела, как борода. Так он и ходил до тех пор, пока у него не отросла небольшая борода (вообще-то она у него была не густа и не длинна). Я думал: почему у него такой счастливый вид? И понял… Но чтобы понять, надо самому быть православным. Именно православным, ибо когда католики-ксёндзы на Анзере возили для себя воду в бочке на саночках - у них у всех был вид мучеников, но жили они на Анзере, не принуждаемые к работе. Аввакум же радовался мукам и мучителей называл «дурачками».

Впоследствии, когда в массовом порядке освобожда­ли больных и старых, владыку Виктора вывезли на мате­рик в ссылку, и там мучился он ужасно: голодал, спал на улице (в дома запрещено было пускать). К тому же - болел. В мучениях и умер.

Возвращаюсь к рассказу о третьей роте. Виделся я с Федей в камере редко. Он очень рано уходил на работу и поздно приходил, а я пытался сберечь себя, ложась как только это было возможно раньше: к тому же у меня болела моя язва. В десять часов после нескольких предупредительных миганий лампочка под потолком гасла. Федя добирался до постели ощупью. Был он, как немец, очень аккуратен. Над топчаном его появилась полочка, на которой стояла кружка для кипятка и все другое. Общались мы записочками, которые оставляли друг дру­гу. При этом он все превращал в шутку. Писал он хоро­шие стихи. Помню начало одного такого обращенного ко мне стихотворения:

Отощавши вовсе животишком,

Однажды он принес из Сельхоза себе и мне сметаны и зеленого луку. Как это было вкусно! До сих пор люблю сметану с зеленым луком. А я в свою очередь раза два приносил в камеру грибы - красные грибы осенью 1929 года. Пользуясь тем, что у меня был постоянный пропуск и разрешение «папашки», я ходил в лес и собирал неверо­ятное количество грибов. Брал только красные и подоси­новики. И то только молодые. Однажды у меня не хвати­ло мешка. Я снял рубашку, завязал рукава узлом и превратил рубашку в мешок. Вечером у нас было пир­шество, хотя никаких приправ, кроме соли, у нас не было. Я ел столько, что у меня заболел живот (все та же проклятая, но «родная» язва). После Федя постоянно подсмеивался над моим «обжорством».

Питались мы так. Был в роте дежурный сторож: контрабандист эстонец Язон. Мы ему платили, а он приносил нам утром и вечером медный жбан кипятка. Он же, Язон, ходил в вольнонаемную столовую и приносил обеды, которые давал нам с заднего крыльца заведую­щий из заключенных Бояр. Хлеб мы получали в общем порядке. На зиму я накупил еще в ларьке преподобного Германа копченых астраханских селедок и постное ма­сло. Очистил селедки, нарезал, положил в стеклянную банку и залил постным маслом. Кроме того, у меня был запас сухих компотных фруктов, которые я заливал с вечера кипятком. Утром компот был готов. Выручала все та же большая эмалированная кружка. Хотя я ее и спола­скивал, но покрыта она была изнутри коричневатым налетом от чая. Однажды я увидел на ней процарапан­ную по налету надпись: «Моется только в чае». Только тогда я догадался, что кружку нужно не только сполоснуть, но и основательно протереть. Впрочем, мне не ясно- причем тут чай, если пили мы только кипяток? Может быть, мы называли кипяток чаем? Но тогда откуда налет, который действительно бывает от чая?

Загадок передо мной память оставила много. То я ясно вижу пред собою мельчайшие подробности, прямо-таки картины, то не помню основного.

В третьей роте по утрам бывали поверки. Освобожден от них был только «папашка». Мы выстраивались в коридоре в две или три шеренги и при приходе дежурного по лагерю кричали «здра», пересчитывались, выслушива­ли постоянные нотации командира роты Егорова (перед Егоровым был бывший комендант Петропавловской кре­пости барон Притвиц, но он нас не обучал порядку). Егоров был строевой офицер, требовал, чтобы топчаны были аккуратно заправлены, в камерах - чисто. Засло­ненный тюфяком с соломой, подушкой с сеном, которые мне добыл Федя из Сельхоза, висел у меня серебряный складень, который дали мне при прощальном свидании мои родители. Складень у меня быстро пропал: взял его Егоров («не положено»). Вернуть себе его я не смог («не положено, не положено!»).

По-своему Егоров заботился о роте. Устроил одна­жды лекцию А. А. Мейера, устроил «красный уголок», но нравоучения на поверках читал долгие и нудные.

По воскресеньям на площади перед Преображенским собором с северной стороны устраивались генеральные поверки. Происходили они мучительно долго. Над голо­вой у нас летали летом огромные соловецкие чайки, иногда «мстившие пометом» за разоренные гнезда, т.е. метко испражнявшиеся на людей, стараясь при этом по­пасть в лицо.

Теперь мне бы хотелось рассказать о Криминологиче­ском кабинете («Кримкабе»), куда я попал с нар 13-й роты благодаря отцу Николаю Пискановскому, рекомен­довавшему меня Бахрушину и Александру Николаевичу Колосову. Мы помещались в здании бывшей монастыр­ской гостиницы, стоявшей на пристани в бухте Благопо­лучия. К этой пристани подходил и от нее отходил пароход «Глеб Бокий», на борту которого еще остава­лись остатки надписи «Соловецкий». Теперь вместо паломников он привозил в своем трюме обреченных на горе и смерть, а в палубных каютах - таких действительно благополучных людей, как Максим Горький со снохой или высокопоставленных членов всевозможных комиссий- будущих жертв самими ими взращенных палачей. На третьем этаже этой гостиницы, где располагались учреждения Управления Соловецких лагерей особого на­значения (УСЛОН), нашел себе комнату и Криминоло­гический кабинет - вместе с гостиной Соловецкого музея - одного из притягательных центров всей соловецкой интеллигенции.

Сперва он размещался в угловой комнате (если идти по гостиничному коридору, поднявшись по лестнице по направлению к морю, то это была последняя комната направо, выходившая в сторону, противоположную при­стани). В ней уже работал молодой человек из Ростова-на-Дону Владимир Сергеевич Раздольский и другой мо­лодой человек Александр Артурович Пешковский (родст­венник известного лингвиста, специалиста по русскому синтаксису). Оба были интеллигентные люди, любители поэзии, знавшие на память множество стихов. Благодаря им у нас в Кримкабе постоянно слышались не только стихи, но велись и литературные разговоры. С уст не сходили имена Пастернака, Блока, Мандельштама, Все­волода Рождественского (он в те годы был «в уровень» с Пастернаком и Мандельштамом), приходили Юрка Казарновский, Лада (Лидия Михайловна Могилянская), Шипчинский, Борис Брик, Володя Свешников (печатался он под фамилией своей матери, польки, Кемецкий, так как, живя в эмиграции, возненавидел своего отца - полковника Белой Армии, запрещавшего ему возвра­щаться в Россию). Из всех этих молодых поэтов самым талантливым, изумительно талантливым, был несомнен­но Володя Свешников. В иных условиях ему принадлежа­ло бы великое будущее. Работал он в соловецкой Библио­теке в Кремле (от входа во вторые ворота направо - там же, где и Солтеатр) вместе с тройкой лихих библиотека­рей: Кохом, Б. Бриком и Гречем и еще одним заключен­ным - Новаком. Первый был член немецкой компартии (все зубы у него вышибли на допросах), второй - поэт из Ленинграда, третий (потомок знаменитого Греча пуш­кинской поры) - член краеведческого общества «Старая усадьба», а Новак - член венгерской компартии. Все эти люди помогали Володе Свешникову, отличавшемуся не только полной неприспособленностью к жизни, но и опасными взрывами ярости - иногда по пустякам.

Это была молодая компания. Компания постарше возглавлялась «папашкой» Колосовым, сидевшим обыч­но в самом крайнем углу комнаты, но постоянно выхо­дившим по делам к лагерному начальству, а в перерывах этой тяжелой (в самом деле) работы читавший Тургенева, иногда французские книги, держа в поставленной на ло­коть правой руке карандаш, на тот случай, чтобы внезап­но открывшее дверь лагерное начальство увидело бы его как бы пишущим, а не «бездельно» читающим. Половину своего времени отдавал Кримкабу работавший в лазаре­те Иван Михайлович Андреевский. Когда Андреевского увезли с Соловков по вызову следователя Стромина, мечтавшего создать большое, «красивое» академическое дело, которое позволило бы властям иметь предлог рас­пустить старую Академию наук и создать новую, Анд­реевского сменил юрист и массажист Александр Алек­сандрович Бедряга (занятие массажем Бедряга совмещал на воле с адвокатурой для заработка).

В какой-то момент 1929 года в стенах Кримкаба появился старый революционер и философ Александр Александрович Мейер - глава известного петроградско­го кружка «Воскресенье» (об этом кружке см. в воспоми­наниях Н. П. Анциферова и многих других). Это был не только человек необыкновенной образованности, но ори­гинально мысливший, постоянно проповедовавший свои воззрения философ. С его появлением стала к нам в Кримкаб заходить его первая жена Ксения Анатольевна Половцева, приносившая ему еду в каких-то маленьких кастрюлечках. Об А. А. Мейере и К. А. Половцевой дол­жен быть особый раздел в моих воспоминаниях. Жизнь Мейера состояла не во внешних событиях (их, конечно, было у него, как у старого революционера, много), а в борьбе с самим собой, в сменах своих взглядов, в росте этих взглядов, в постоянных философских спорах с окру­жающими, а их было в нашем кабинете и с приходивши­ми к нам предостаточно: Александр Петрович Сухов - профессор педагогического института им. Герцена, Гав­риил Осипович Гордон, Павел Смотрицкий (художник), скульптор Аносов, а главное - Юлия Николаевна Дан-зас, доктор Сорбонны, статс-фрейлина государыни Алек­сандры Федоровны, уральский казак во время первой мировой войны, ученый секретарь Дома Ученых у Горь­кого, автор многих книг - и до Соловков, и после ее освобождения Горьким и отъезда в католический мона­стырь на юге Франции. Но о ней должен быть особый очерк, хотя кое-что есть и в эмигрантской литературе. С Юлией Николаевной Данзас мы работали в одной комна­те не менее двух лет, но работала она сама по себе, составляя вырезки из газет на разные темы для лагерного начальства. Благодаря этому мы могли читать, хоть и с запозданием, различные газеты (какие именно, не помню).

Заходили в Кримкаб Ширинская-Шихматова (светская беседа с ней очень занимала А. Н. Колосова), редактор Дома Книги в Ленинграде Щурова, уже упомянутая Лада Могилянская (Лидия Михайловна, поэтесса из окружения Коцюбинского в Чернигове), так и сгинувшая в лагерях; ведший до революции светскую хронику в парижских и петербургских газетах Дмитрий Янчевецкий. Он был нашим единственным сотрудником на Анзере. Он был стар, и работа в Кримкабе просто продлевала ему жизнь.

Прочтя это все о Криминологическом кабинете, кое-кто скажет: «Устроились лентяи!» Нет, Кримкаб делал много хорошего. Конечно, он был создан начальством для ширмы: чтобы показать, что у нас на Соловках не наказывают, а перевоспитывают. По-лагерному идея Кримкаба была «туфтой». Однако, если бы не было Кримкаба, не удалось бы спасти очень и очень многих: и «вшивок», и интеллигентных людей для будущей жизни за пределами Соловков. И работа в Кримкабе порой была очень тяжелая.

Поведу свой неторопливый рассказ о том, что же делал Кримкаб под руководством А. Н. Колосова. Когда Мельников устроил меня в третью роту в камеру к А. Н. Колосову, я еще едва волочил ноги, и у меня было двухнедельное освобождение от работы. Но в конце пер­вой недели А. Н. Колосов попросил меня начать помо­гать бурно развивавшейся деятельности Кримкаба.

Первый мой большой выход за стены Кремля был в сильный ветер и мороз. Свежий воздух после затхлой камеры опьянял. Я чувствовал большую слабость. Едва я вышел из-под Никольской башни, направляясь в У СЛОН, меня чуть не сдуло в ров. Дорожки было две. Опасная дорожка шла снаружи рва, она сильно обледенела, и устоять в моих бурках на кожаных подошвах было очень трудно. Бурки мне были сшиты еще в голодные годы в Петрограде из бобрика (не знаю - почему такое назва­ние было у нас в семье для большого зеленого ковра без всяких рисунков, лежавшего у нас в гостиной) с кожаной «обсоюзкой» и кожаной, всегда скользкой подошвой. Другая дорожка, еще монашеская, шла между стеной и рвом и заканчивалась пешеходным мостиком с перила­ми, которого сейчас уже нет. Потом уже я пользовался только этой внутренней дорожкой. Мостик исчез, и вос­становить его не догадываются. На этой дорожке у стены с красно-оранжевым, очень красивым лишайником я снят в фильме «Лихачев. Я вспоминаю». Там я стою в задум­чивости. И в самом деле, мог ли я подумать в те времена, что вернусь туда через 60 лет с лишним. Одним словом, я все-таки дошел до Кримкаба, где работа и в самом деле кипела. Надо было к весне организовать кабинет так, чтобы он выглядел как серьезное научное учреждение, и Детскую трудовую колонию на 200-300 подростков обоего пола, где бы они «перевоспитывались». Почему была нужда в этом - объяснилось потом. А пока строи­лись приличные бараки, возводилась школа, и мы изо­бретали форму для трудколонистов. Все эти постройки, за исключением одной-двух, и до сих пор стоят к югу от Кремля. Были еще хорошие плотники из заключенных…

На Квасоваренной и Поваренной башнях Кремля воздви­гались шатровые кровли. На них и до сих пор крутятся железные флюгера с датой «1929».

В строительных работах и устройстве обмундирова­ния энергичное участие принимал поволжский немец Линденер. К услугам Кримкаба были привезены из кла­довых царской каторги сшитые из солдатского сукна арестантские бушлаты и штаны. Но совсем не годились круглые арестантские шапки. Уж очень эти шапки прида­вали обладателям их «каторжанский» вид. Линденер предложил их перешить - сделать козырьки, наушники. С работой справился Помоф. С тех пор шапки эти стали называть «линденеровками».

В линденеровках подростки, одетые в добротные буш­латы каторжан царского времени, имели вполне прилич­ный вид.

В кабинете меня сразу засадили за работу. Я писал какие-то докладные записки (помню одну - начальнику Культурно-воспитательной части Д. В. Успенскому), но проекты моих записок не нравились А. Н. Колосову: они были написаны просто и, как мне казалось, понятно, а надо их было писать канцелярским языком, которым я вовсе не владел («как явствует из нижеследующего», даже «поелику» и «поколику»). Тогда меня посадили помогать фальшивомонетчику Дуботолкову (он на воле подделы­вал червонцы, рисуя их простым карандашом - подлин­ные были как раз «карандашного» цвета). Дуботолков (он вполне оправдывал свою фамилию) срисовывал из атласа профессора психиатрии Россолимо (кажется, так писалась его фамилия) большие таблицы тестов для раз­вешивания их на стенах Кримкаба. Эта работа шла у меня лучше. Атлас Россолимо и кое-какие другие книги, а также аппаратура для измерения емкости легких, силы кисти, роста и т.д. были выписаны по советам И. М. Ан­дреевского и быстро доставлены в Кримкаб.

Работа кипела. Почему должна была кипеть - никто из заключенных не знал. Когда я окреп, мне было дано поручение (и оно оставалось затем за мной долго - не менее года): собирать подростков для Детколонии, кото­рую в конце концов было приказано именовать Трудко-лонией. Мотивировалось такое выделение подростков тем, что их необходимо было изолировать от влияния профессиональных воров, взрослых и воспитывать - давать им образование и профессию.

Этой своей работой по спасению из лап смерти сотен подростков я горжусь. Я обходил закоулки общих рот, записывал анкетные данные на подростков и даже крат­кие их автобиографические рассказы. Впрочем, некото­рые рассказы были и длинными: целые романы. Меня спросил кто-то из подростков: «Зачем вы записываете, ведь мы вам все врем». Я ответил ему: «Знаю, но мне интересно». Мне и в самом деле было интересно: как воришки оправдывают свое воровство. Нет преступника, который бы не имел в душе самооправдания. В основном психология преступников пессимистична. С тех пор я остерегаюсь пессимистов даже в быту. Пессимист может быть потенциальным преступником, может быть стука­чом-сексотом, может пойти на все: «Ах, что там: все такие!»

Вновь волна жалости захлестнула меня, как в 13-й роте. Я ведь и ходил туда, в эту проклятую роту, посто­янно. Потом я ездил в «командировки» - на торфо- и лесозаготовки. Был в Савватиеве, на Секирной, в Фили­монове, объездил Анзер. Не был только на Зайчиках.

У меня набрались сотни анкет, по которым Адмчасть вызывала в Трудколонию. Условия, в которых жили под­ростки в лесу и в 13-й роте, были ужасны. Они бы не прожили там и нескольких месяцев. А жизнь человека - абсолютная ценность, как бы ничтожен и плох он ни был.

Снова повторю: я горжусь тем, >что спас многих. Некоторых подростков, особенно в 1930 году, из семей раскулаченных (родители стремились отправить своих детей к знакомым, и этих детей приговаривали к заклю­чению в концлагерь), мне удавалось спасти прямо из Пересыльного пункта, который был построен около Бани № 2 (о ней я писал выше).

В этот короткий период «перевоспитательной лихо­радки» возродился и журнал «Соловецкие острова». Вышли не все номера, но кое-что все-таки удалось напе­чатать под рубрикой «Из работ Криминологического кабинета».

До отъезда Управления лагеря в Кемь огромную (не побоюсь этого слова) роль в жизни Соловков играл Борис Глубоковский. По слухам, он был сыном известно­го богослова, эмигрировавшего после революции и читавшего лекции на Теологическом факультете Софийско­го университета имени Климента Охридского. В прош­лом он был актером Камерного (Таировского) театра в Москве. Высокого роста, сравнительно молодой, дея­тельный, легко вступавший в общение с разными людь­ми- от воров и лагерного начальства до высокой интеллигенции, он фактически стоял во главе Соловец­кого театра и теплившейся в недрах всяческой «туфты» культурной жизни лагеря.

Театр на Соловках был создан для того, чтобы созда­вать иллюзию воспитательной работы. Создан для «туф­ты», но служил очень важным психологическим отвлече­нием для массы заключенных. Попасть на его представ­ления было очень трудно, но зато ходили рассказы о его спектаклях, представлениях - часто веселых. Шутка, смех, анекдоты помогали переносить тяжесть и грубость режима. Грубость сверху нейтрализовалась смехом сни­зу, если только, конечно, грубость не была простой физи­ческой расправой - тогда помогал только лазарет или …«16-я рота»!

Глубоковский внес в деятельность Солтеатра непос­редственность Камерного театра. Ему принадлежала за­мечательная постановка «Соловецкое обозрение», где ла­герная жизнь со всеми ее фантастическими контрастами освещалась и с шуткой, и с лирической грустью, и нотами трагичности. «Обозрение», сочиненное и поставленное Глубоковским, безумно нравилось заключенным и даже начальству. Странно, что в обозрении было такое, за что посадили бы на воле. Когда весной приезжала на Солов­ки «разгрузочная комиссия» (Бокий, Катанян, Буль и др.), «Обозрение» показывали и ей вместе с местным на­чальством. Рассказывали, что Глубоковский вышел одна­жды на сцену в середине представления и, грозя кулаком в зал, сказал актерам: «Пойте так, чтобы и этим своло­чам тошно было». И ничего ему за это не было: Глубо­ковский был явно пьян, а пьяницы на Соловках пользова­лись «пониманием» и симпатией начальства.

Приведу и такой пример отношения к пьяницам. Сме­нивший А. Н. Колосова на посту заведующего Кримка-бом Александр Александрович Бедряга уже после моего отъезда на Медвежью Гору напился пьяным у дружков в Пожарной команде, надел пожарную каску и прочую амуницию, пришел в Театр во время антракта и крикнул: «Пожар!» Поднялась паника, вовремя потушенная. Ког­да начальство узнало, что Бедряга был пьян, дела ника­кого не возбудили: «Пошутил, молодец, рубаха-парень». Другой раз Бедряга забрался (через забор) в царскую колокольню и позвонил в колокол. Опять дела никакого не возникло. Правда, при мне еще он сел в карцер за пьянство, и посадка эта принесла Кримкабу некоторые выгоды, но Бедрягу быстро выпустили. А выгоду прине­сло такую. От Бедряги стали при всех уголовниках тре­бовать ответа: «Откуда брал водку?» Бедряга упорно отказывался ответить, и после, когда Бедрягу выпустили, воры стали охотно рассказывать о себе и ему, и мне.

Возвращаюсь к «Соловецкому обозрению». Состояло оно из нескольких номеров, называлось еще и по-друго­му - «Соловецкие огоньки», - по песне, которой закан­чивалось. Сюжетом песни служило будущее прощание с Соловками. Песня распространилась и за пределами ла­геря. Декорация, изображавшая монастырь, погружалась во тьму, и во тьме вспыхивали огоньки - свечки, горя­щие в бумажных фонариках.

От морозных метелей и вьюг

Мы, как чайки, умчимся на юг,

И вдали промелькнут огоньки:

Соловки, Соловки, Соловки!

После отъезда Глубоковского с УСЛОНом на мате­рик - в Кемь, прервался и журнал «Соловецкие остро­ва». Год или два он не выходил. Потом Глубоковский приезжал на Соловки из Кеми. Я свиделся с ним на улице недалеко от Сторожевой башни. Он попросил меня дать еще одну статью для журнала (одна - «Картежные игры уголовников» - уже была в редакции и была затем напечатана в № 1 за 1930 год), но я не смог. Что-то с темой о «самооправдании воров» у меня не получилось.

Весной в белую ночь мне удалось посмотреть «Соло­вецкое обозрение». Впечатление было огромное. Почему я говорю в «белую» ночь? Мне запомнилось, как мы все вышли из погрузившегося во тьму театра (свет долго не зажигали после последней сцены мелькающих вдали огоньков) и нас встретило удивительное небо - светлое и вместе с тем какое-то «папочное», бумажно-голубое. В сочетании с белыми зданиями, недвижным воздухом, затихшими криками чаек (в белую ночь чайки все же спали) - все это было необыкновенно, казалось нереаль­ным, каким-то сном.

Атмосфера нереальности, невозможности того, что происходит, была разлита во всем, в белых ночах летом и черных днях зимой, в невозможности всего того, что происходило, в массе людей психически ненормальных, в ненормальности начальства, в фантастичности приезда Горького и последовавших затем событиях.

В Солтеатре были и другие постановки. Я помню «Маскарад» Лермонтова. Арбенина играл Калугин - артист Александрийского театра в Петрограде, уровня Юрьева. Дублировал Калугина Иван Яковлевич Комис­саров - король всех урок на островах. В прошлом - бандит, ходивший «на дело» во главе банды с собствен­ным пулеметом, грабивший подпольные валютные бир­жи, ученик и сподвижник Леньки Пантелеева. Его Арбе­нин был настоящим барином.

Что еще шло в Солтеатре, не помню. Были и кино­сеансы. Помню фильм по сценарию Виктора Шкловско­го, где двигались броневики через Троицкий мост в Пе­трограде. Ветер нес какие-то бумаги. Были и концерты, на которых актеры из урок ловко отбивали чечетку, показывали акробатические номера (особенным успехом пользовалась пара - Савченко и Энгельфельд). Орке­стром дирижировал Вальгардт - близорукий дирижер из немцев, впоследствии дирижировавший оркестром в Одессе и еще где-то, получивший даже какую-то госу­дарственную премию. Была актриса, истерическим голо­сом читавшая «Двенадцать» Блока. Была хорошенькая певица Переведенцева, певшая романсы на слова Есенина (помню - «Никогда я не был на Босфоре») и нещадно изменявшая мужу, работавшему в Кремле и пытавшему­ся покончить с собой в одной из рот. В фойе театра читались лекции по истории музыки профессором армянином Анановым. До ареста он работал в театре Ру­ставели, сотрудничал в «Заре Востока». Лекции по психо­логии читал А. П. Сухов. И еще кто-то и о чем-то.

Но театр так жил только зимы 1930-1931 годов. Затем началась эпидемия азиатского тифа, театр был обращен в лазарет, где вповалку лежали люди почти без помощи. Азиатский тиф сопровождался появлением на теле каких-то черных пятен, и некоторые шепотом говорили, что это самая настоящая чума, занесенная из Средней Азии такназываемыми «басмачами». Эпидемию не знали, как ле­чить. Когда в камере появлялся больной, то камеру просто запирали и ждали, пока она вся вымрет. Так умер мой знакомый молодой писатель. Он написал роман «Юг и Север» (а может быть, «Север и Юг»). Я потом, по освобождении, искал этот роман, но не нашел. Он просу­нул мне под дверь чайную ложечку и просил передать ее его жене. К моему удивлению, весной жена приехала (разрешили!) на могилу, но, конечно, могилы не нашла, не нашла и ямы, в которую его бросили, ибо ям таких было много, но серебряную ложечку я ей передал.

Я сильно забежал вперед, отчасти нарочно, чтобы показать, что «соловецкое счастье» было намеренным обманом. Ибо весной к нам на Соловки приехал Горь­кий. Пробыл он у нас дня три (точнее я не помню - все это легко установить по его собранию сочинений, но я этим заниматься не хочу).

Дело в том, что от соловецких беглецов (бежали и по льду в Финляндию, и на кораблях, возивших лес) на Западе распространились слухи о чрезвычайной жестоко­сти на наших лесозаготовках, и ряд правительств отказа­лись у нас покупать лес. Лагеря стали убыточными, и надо было уверить Запад, что жестокостей у нас нет, что мы исправляем, а не наказываем заключенных. Для этого и понадобились все те показушные предприятия, в кото­рые мы все в Кремле оказались так или иначе вовлечены.

Кто-то с Запада приезжал в Кемь, но до Соловков не доехал. Нам были поставлены условия: иностранные журналисты должны свободно ездить и смотреть. На материке «чистились» как могли. Приехали журналисты и парламентарии, ездили по лесозаготовкам и многое сфотографировали, особенно когда на тракте Кемь - Ухта у них сломался автомобиль. Надо было лишить их «доказательств». Вызвались карманники, устроили давку у «представителей Запада», в результате которой обчи­стили их карманы, украли записные книжки и срезали фотоаппараты.

Вот тогда-то и согласился успокоить общественное мнение Запада почтенный наш писатель Алексей Макси­мович Горький. Кто говорит, что своим враньем он хотел вымолить облегчение участи заключенных, а кто, чтобы вымолить приезд к себе Будберг-Закревской, отка­завшейся вернуться вместе с ним в Россию. Не знаю - какая из версий правильна. Может быть, обе. Ждали с нетерпением.

Наконец с радиостанции поползли слухи: едет на Соловки Горький. Тут уж стали готовиться не только начальники, но и те заключенные, у которых были какие-то связи с Горьким, да и просто те, кто надеялся разжа­лобить Горького и получить освобождение.

В один прекрасный день подошел к пристани «Глеб Бокий» с Горьким на борту. Из окон Кримкаба виден был только пригорок, на котором долго стоял Горький с какой-то очень странной особой. За Горьким приехала монастырская коляска с Бог знает откуда добытой ло­шадью. А особа была в кожаной куртке, кожаных галифе, заправленных в высокие сапоги, и в кожаной кепке. Ею оказалась сноха Горького (жена его сына Максима). Оде­та она была, очевидно, по его мнению, как заправская чекистка. Наряд был обдуман. На Горьком была кепка, задранная назад по пролетарской моде того времени.

Мы все обрадовались, все заключенные. Горький-то все увидит, все узнает. Он опытный, и про лесозаготовки, и про пытки на пеньках, и про Секирку, и про голод, болезни, трехъярусные нары, про голых и про «несудимые сроки»… Про все-все! Мы стали ждать. Уже за день или два до приезда Горького по обе стороны прохода в Трудколо-нии воткнули елки. Для декорации. Из Кремля каждую ночь во тьму соловецких лесов уходили этапы, чтобы разгрузить Кремль и нары. Выдали чистые халаты в лазарете.

Ездил Горький по острову со своей «кожаной» спут­ницей немного. В первый, кажется, день пришел в лаза­рет. По обе стороны входа и лестницы, ведшей на второй этаж, был выстроен «персонал» в чистых халатах. Горь­кий не поднялся наверх. Сказал «не люблю парадов» и повернулся к выходу. Был он и в Трудколонии. Зашел в последний барак направо перед зданием школы. Теперь это крыльцо снесено и дверь забита. Я стоял в толпе перед бараком, поскольку у меня был пропуск и к Труд-колонии я имел прямое отношение. После того как Горь­кий зашел, - через десять или пятнадцать минут из барака вышел начальник Трудколонии командарм Инно­кентий Серафимович Кожевников со своим помощником Шипчинским (сын белого генерала). Затем вышла часть колонистов. Горький остался по его требованию один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рас­сказать Горькому «всю правду» - про все пытки, кото­рым подвергались заключенные на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут (у меня были уже тогда карманные серебряные часы, подаренные мне отцом перед самой первой мировой войной и тайно привезенные на остров при первом свида­нии). Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я видел сам. Толпа заключенных ликовала: «Горький про все узнал. Мальчик ему все рассказал!»

Затем Горький был на Секирке. Там карцер преобра­зовали: жердочки вынесли, посередине поставили стол и положили газеты. Оставшихся в карцере заключенных (тех, что имели более или менее здоровый вид) посадили читать. Горький поднялся в карцер и, подойдя к одному из читавших, перевернул газету (тот демонстративно дер­жал ее вверх ногами). После этого Горький быстро вы­шел. Ездил он еще в Биосад - очевидно, пообедать или попить чаю. Биосад был как бы вне сферы лагеря (как и Лисий питомник). Там очень немногие специалисты жили сравнительно удобно.

Больше Горький на Соловках, как я помню, нигде не был. Он со снохой взошел на «Глеба Бокого» и там его уже развлекал специально подпоенный монашек из тех, про которых было известно, что выпить они «могут».

А мальчика не стало сразу. Возможно - пока даже Горький еще не отъехал. О мальчике было много разго­воров. Ох, как много. «А был ли мальчик?» Ведь если он был, то почему Горький не догадался взять его с собой? Ведь дали бы его…

Но другие последствия приезда Горького на Соловки были еще ужаснее. И Горький должен был их предвидеть.

Горький должен был предвидеть, что будет сделана попытка свалить все «непорядки» в лагере на самих заключенных. Это классический способ уйти от ответст­венности. Сразу после отъезда Горького начались аресты и стало вестись следствие.

Но прежде чем перейти к трагическим обстоятельст­вам нового (но не последнего) «дела», расскажу о том, что случилось на пристани Попова острова (Острова трудящихся), к которому раньше ожидаемого срока пре­бывания Горького на Соловках неожиданно подошел

«Глеб Бокий». Там работала на ветру группа заключен­ных грузчиков в одном белье. Спрятать на этой голой пристани голых людей было совершенно некуда. Коман­довавший заключенными нарядчик приказал им со­мкнуться как можно теснее и присесть на корточки. Затем накрыл всех брезентом - будто это груз, укрытый от дождя. Так они там и сидели. Впрочем, некоторые говорят, что случай это был не по пути «оттуда», а по пути «туда» и пароход довольно долго не отходил.

Лето 1929 года было теплым и прекрасным. Шли этапы, к которым надо было быть готовым. Я научился уже давно держать вещи готовыми к вызову: «Вылетай пулей с вещичками!» К осени аресты стали расти. Аресто­вали Сиверса, Готерон де Ла Фосса, арестовали моего знакомого с Сортоиспытательной станции (теперь на ее месте аэродром), но главные аресты пришлись на ок­тябрь месяц. Арестовали Георгия Михайловича Осор-гина - делопроизводителя Санчасти, освобождавшего от тяжелых работ многих интеллигентов. Помню его отлич­но. Бравый блондин среднего роста с круглой шапкой чуть-чуть набочок («два пальца над правым ухом - три над левым»). Часто он ходил в мороз с открытой головой. Всех, кого арестовывали, уже не выпускали, они были обречены. Неожиданно к Георгию Михайловичу приехала жена на свидание, Голицына. Под честное слово (были ж такие времена!) его выпустили из карцера. Затем приказа­ли ему уговорить жену уехать на два или три дня раньше. Он это сделал. Жене он не сказал, что будет расстрелян. В день расстрела арестовали (добавили к списку) Багратуни, Гацука и Грабовского - всех троих на Спортстанции. Я перечислил немногих из своих знакомых - тех, кого помню.

28 октября по лагерю объявили: все должны быть по своим ротам с такого-то часа вечера. На работе никто не должен оставаться. Мы поняли. В молчании мы сидели в своей камере в третьей роте. Раскрыли форточку. Вдруг завыла собака Блек на Спортстанции. Это выводили первую партию на расстрел через Пожарные ворота. Блек выл, провожая каждую партию. Говорят, в конвое были случаи истерик. Расстреливали два франтоватых (франтоватых по-лагерному) с материка: начальник войск Соловецкого архипелага Дегтярев и наш начальник Культурно-воспитательной части Д. В. Успенский. Про Успенского говорили, что его загнали работать на Со­ловки, чтобы скрыть от глаз людей: он убил своего отца (по одним сведениям, диакона, по другим - священника). Срока он не получил никакого. Он отговорился тем, что «убил классового врага». Ему и предложили «помочь» при расстреле. Ведь расстрелять надо было 300 или 400 человек. Часть расстреливали на Секирке.

С одной из партий получилась «заминка» в Пожарных воротах. Высокий и сильный одноногий профессор бал­листики Покровский (как говорят, читавший лекции в Оксфорде) стал бить деревянной ногой конвоиров. Его повалили и пристрелили в Пожарных воротах. Осталь­ные шли безмолвно, как завороженные. Расстреливали прямо против женбарака. Там слышали, понимали - начались истерики. Могилы были вырыты за день до расстрела. Расстреливали палачи пьяные. Одна пуля - один человек. Многих закопали живыми, слабо присыпав землей. Утром земля над ямой шевелилась.

Мы в камере считали число партий, отправляемых на расстрел, - по вою Блека и по вспыхивавшей стрельбе из наганов.

Утром мы пошли на работу. К этому времени наш Кримкаб был уже переведен в другое помещение - ком­нату налево от входа рядом с уборной. Кто-то видел в уборной перед умывальником Успенского, смывавшего кровь с голенищ сапог. Говорят, у него была приличная жена…

У Осоргина, как я уже писал, тоже была жена. Я ее помню, мы встретились у Сторожевой башни, Георгий Михайлович меня представил, - брюнетка, выше его ростом. Какую надо было иметь выдержку, чтобы не сказать жене о своей обреченности, о готовящемся!

А Блек убежал в лес. Он не пожелал жить с людьми. Его искали. Особенно искали Успенский и начальник войск Соловецкого архипелага латыш Дегтярев по про­звищу «главный хирург» (он обычно расстреливал одино­чек под колокольней). Однажды я видел его бегающим в длинной шинели в толпе заключенных с «монтекристом» и стреляющим в собак. Раненые собаки с визгом разбега­лись. Полы длинной чекистской шинели хлопали по голе­нищам. После той ночи с воем Блека Дегтярев возненави­дел собак. А за камень, пущенный в чайку, заключенного чуть ли не расстреливали.

Об академике Дмитрие Лихачеве я узнал совсем недавно. Нет, конечно, я знал, что в России был такой ученый Лихачев, но в какой области и чем известен не имел никакого представления. Уверен, что я не одинок, ведь академика Лихачева не стало в 1999 году, и прошло много времени — достаточного для того, чтобы о человеке просто забыли. Уже выросло целое поколение, которое не помнит Дмитрия Лихачева. Обращая внимание на интересы современного общества, молодежи, я почти уверен, что знания о трудах Дмитрия Сергеевича, о величайшем наследии ученого сведены к минимуму, и нам всем должно быть стыдно — школам, университетам, гос. структурам, родителям… Ведь, Дмитрий Сергеевич Лихачев — это достояние России, национальный герой и патриот России, жизнь которого стала великим подвигом стояния за духовность нашего народа, за родную культуру, за все доброе и прекрасное.

Самый большой дар этого великого сына России своему народу - его книги, статьи, письма и воспоминания. Его литературные труды были обращены не только к ученым, но и к самому широкому кругу читателей, в том числе - к детям. Написаны они удивительно простым и по настоящему красивым языком.

За всю свою жизнь Дмитрий Сергеевич написал более 1000 статей, оставил около 500 научных и 600 публицистических трудов. В том числе более 40 книг по истории древнерусской литературы и русской культуры, многие из которых переведены на разные языки. Внёс значительный вклад в изучение древнерусского искусства. Круг научных интересов Лихачёва весьма обширен: от изучения иконописи до анализа тюремного быта заключённых. Кстати, первый научный труд Лихачева был опубликован во время отбывания наказания в Соловецком лагере особого назначения — «Картёжные игры уголовников». (Арестован был 8 февраля 1928 года за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук» — отсидел 4,5 года.)

На протяжении всех лет своей деятельности являлся активным защитником русской культуры, пропагандистом нравственности и духовности.

Одной из самых интересных и ценных книг Д. Лихачева является книга-завещание: «Письма о добром и прекрасном». Эти «письма» (46 писем) адресованы не кому-либо конкретно, а всем читателям. Прежде всего – молодым, кому еще предстоит учиться жизни, идти ее сложными путями. Советы, которые можно получить, прочитав эту книгу, касаются практически всех сторон жизни.

Эту книгу переводят в разных странах, переводят на многие языки. Вот что пишет сам Д. С. Лихачев в предисловии к японскому изданию, в котором он объясняет, почему эта книга написана:

«По моему глубокому убеждению добро и красота едины для всех народов. Едины – в двух смыслах: правда и красота – вечные спутники, они едины между собой и одинаковы для всех народов. Ложь – зло для всех. Искренность и правдивость, честность и бескорыстие всегда добро.

В своей книге «Письма о добром и прекрасном», предназначенной для детей, я пытаюсь самыми простыми доводами объяснить, что следование путем добра – путь самый приемлемый и единственный для человека. Он испытан, он верен, он полезен – и человеку в одиночку и всему обществу в целом.

В своих письмах я не пытаюсь объяснить, что такое добро и почему добрый человек внутренне красив, живет в согласии с самим собой, с обществом и с природой. Объяснений, определений и подходов может быть много. Я стремлюсь к другому – к конкретным примерам, исходя из свойств общей человеческой натуры…

• …Я буду счастлив, если читатель, к какому бы возрасту он ни принадлежал (случается ведь, что и взрослые читают детские книги), найдет в моих письмах хотя бы часть того, с чем он сможет согласиться. Согласие между людьми, разными народами – это самое драгоценное и сейчас самое необходимое для человечества».

«Из писем о добром» очень понравилось одно из самых мудрых высказываний ученого:

«Есть свет и тьма, есть благородство и низость, есть чистота и грязь: до первых надо дорасти, а до вторых стоит ли опускаться? Выбирай достойное, а не легкое»

Я обязательно посвящу большую статью этому труду, опубликую выдержки самых интересных, на мой взгляд, писем-советов. Для самых нетерпеливых оставляю ссылку на книгу. Прочесть в режиме он-лайн или скачать .

Сегодня же опубликую самые тревожные мысли Дмитрия Сергеевича о России и русских, о русской культуре и искусстве, о русском менталитете и характере русского человека. Самые интересные выдержки из самых известных научных работ, интервью.

«Я занимаюсь Русью всю свою жизнь и нет для меня ничего дороже, чем Россия»

О национальной идее:

Никакой особой миссии у России нет и не было! Народ спасёт культура, не надо искать никакую национальную идею, это мираж. Культура - основа всех наших движений и успехов. Жизнь на национальной идее неизбежно приведет сначала к ограничениям, а потом возникает нетерпимость к другой расе, к другому народу, к другой религии. Нетерпимость же обязательно приведет к террору. Нельзя добиваться возвращения вновь какой-либо единой идеологии, потому что единая идеология рано или поздно приведет к фашизму.

О России:

Сейчас в моду вошла идея так называемого евразийства. Ущемленная в своем национальном чувстве часть русских мыслителей и эмигрантов соблазнилась легким решением сложных и трагических вопросов русской истории, провозгласив Россию особым организмом, особой территорией, ориентированной главным образом на Восток, на Азию, а не на Запад. Отсюда был сделан вывод, будто европейские законы не для России писаны, и западные нормы и ценности для нее вовсе не годятся. На самом же деле Россия - это никакая не Евразия. Россия - несомненная Европа по религии и культуре.

«Россия будет жива до тех пор, пока смысл ее существования в настоящем, прошлом или будущем будет оставаться загадкой и люди будут ломать себе голову: зачем Бог создал Россию?»

О разнице между патриотизмом и национализмом:

Национализм — страшное бедствие современности. Несмотря на все уроки XX века, мы не научились по-настоящему различать патриотизм и национализм. Зло маскируется под добро. Надо быть патриотом, а не националистом. Нет необходимости ненавидеть каждую чужую семь, потому что любишь свою. Нет необходимости ненавидеть другие народы, потому что ты патриот. Между патриотизмом и национализмом глубокое различие. В первом — любовь к своей стране, во втором – ненависть ко всем другим. Национализм, отгораживаясь стеной от других культур, губит собственную культуру, иссушает ее. Национализм - это проявление слабости нации, а не ее силы. Национализм же – это самое тяжелое из несчастий человеческого рода. Как и всякое зло, оно скрывается, живет во тьме и только делает вид, что порождено любовью к своей стране. А порождено оно на самом деле злобой, ненавистью, к другим народам и к той части своего собственного народа, которая не разделяет националистических взглядов. Народы, в которых патриотизм не подменяется национальным «приобретательством», жадностью и человеконенавистничеством национализма, живут в дружбе и в мире со всеми народами. Националистами мы никогда и ни при каких случаях быть не должны. Мы, русские, в этом шовинизме не нуждаемся.

Об отстаивании своей гражданской позиции:

Даже в случаях тупиковых, когда все глухо, когда вас не слышат, - будьте добры высказывать свое мнение. Не отмалчивайтесь, выступайте. Я заставлю себя выступать, чтобы прозвучал хоть один голос. Пусть люди знают, что кто-то протестует, что не все смирились. Каждый человек должен заявлять свою позицию. Не можете публично, - хотя бы друзьям, хотя бы семье.

О совести:

Совесть — это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершенного. Но если совершенное не сохраняется в памяти, то не может быть и оценки. Без памяти нет совести. Совесть не только ангел-хранитель человеческой чести, — это рулевой его свободы, она заботится о том, чтобы свобода не превращалась в произвол, но указывала человеку его настоящую дорогу в запутанных обстоятельствах жизни, особенно современной.

О событиях Августа 1991 года:

В августе 1991 года народ России одержал великую социальную победу, которая сравнима с деяниями наших предков времен Петра Великого или Александра II Освободителя. Волей сплоченной нации было окончательно сброшено ярмо духовного и телесного рабства, которое почти на век сковало естественное развитие страны. Освобожденная Россия стремительно начала набирать скорость движения к высшим целям современного общечеловеческого бытия.

О руководителях ГКЧП:

Не поддавайтесь на лицемерие так называемых руководителей - руководителей заговора. Кто из захватчиков власти в прежние времена не клялся народу его интересами? Не верьте этому. Потому что интересы народа они могли защищать гораздо раньше. Они отвечали за положение в стране, у них и так была власть.

О сталинских репрессиях:

Мы претерпели от Сталина огромные, миллионные жертвы. Придёт время, когда все тени жертв сталинских репрессий встанут перед нами стеной, и мы уже не сможем пройти сквозь них.

О суде над КПСС:

Весь так называемый социализм строился на насилии. На насилии ничего построить нельзя, ни хорошего, ни даже плохого, все развалится, как у нас и развалилось. Мы должны были судить коммунистическую партию. Не людей, а сами безумные идеи, которыми оправдывались чудовищные преступления, беспримерные в истории.

Об интеллигенции:

К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадлежат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам. Основной принцип интеллигентности — интеллектуальная свобода, свобода как нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли. Меня лично смущает распространенное выражение «творческая интеллигенция», — точно какая-то часть интеллигенции вообще может быть «нетворческой». Все интеллигенты в той или иной мере «творят», а с другой стороны, человек пишущий, преподающий, творящий произведения искусства, но делающий это по заказу, по заданию в духе требований партии, государства или какого-либо заказчика с «идеологическим уклоном», с моей точки зрения, никак не интеллигент, а наемник.

О любви к Родине:

Многие убеждены, что любить Родину - это гордиться ею. Нет! Я воспитывался на другой любви - любви-жалости. Наша любовь к Родине меньше всего походила на гордость Родиной, ее победами и завоеваниями. Сейчас это многим трудно понять. Мы не пели патриотических песен, - мы плакали и молились. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги - это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их, - записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в древней Руси.

Об убийстве Царской семьи в Екатеринбурге:

Столетие началось в России со страшного, неслыханного злодеяния - расстрела царя, детей, слуг. Причем без какого-либо даже подобия суда. И то, что в конце века мы осознали это и покаялись, просто просится в учебник в назидание потомкам. Век начался с убийства, а заканчивается похоронами его жертв. Это событие нравственного порядка, безусловно, отразится на дальнейшей судьбе России.

О защите прав животных:

Человек должен защищать права животных, независимо от того, нужны они ему в его хозяйстве или нет. Дельфины, киты, слоны, собаки - мыслящие, но бессловесные существа. За них человек обязан говорить, писать, даже судиться. Потребительское отношение к живому в мире безнравственно.

Об отношении к смертной казни:

Я не могу не быть против смертной казни, ибо я принадлежу к русской культуре. Смертная казнь развращает тех, кто ее осуществляет. Вместо одного убийцы появляется второй, тот, кто приводит приговор в исполнение. И поэтому, как бы ни росла преступность, все же смертную казнь применять не следует. Мы не можем быть за смертную казнь, если считаем себя людьми, принадлежащими русской культуре.

О жаргоне, о сленге:

«А язык наш беднеет…»

«Бравирование грубостью в языке, как и бравирование грубостью в манерах, неряшеством в одежде, - распространеннейшее явление, и оно в основном свидетельствует о психологической незащищенности человека, его слабости, а вовсе не о силе. Говорящий стремится грубой шуткой, резким выражением, иронией, циничностью подавить в себе чувство страха, боязни, иногда просто опасения. <…> В основе любых жаргонных, циничных выражений и ругани лежит слабость. „Плюющиеся словами“ люди потому и демонстрируют свое презрение к травмирующим их явлениям жизни, что они их беспокоят, мучат, волнуют, что они чувствуют себя незащищенными против них.

По-настоящему сильный и здоровый, уравновешенный человек не будет без нужды говорить громко, не будет ругаться и употреблять жаргонных слов. Ведь он уверен, что его слово и так весомо».

О мелочах в жизни:

«…нет маловажных дел или обязанностей, нет пустяков, нет «мелочей жизни». Все, что происходит в жизни человека, - важно для него… В жизни надо иметь служение - служение какому-то делу. Пусть это дело будет маленьким, оно станет большим, если будешь ему верен.

…В материальном мире большое не уместишь в малом. В сфере же духовных ценностей не так: в малом может уместиться гораздо большее, а если в большом попытаться уместить малое, то большое просто перестанет существовать.

Если есть у человека великая цель, то она должна проявляться во всем - в самом, казалось бы, незначительном. Надо быть честным в незаметном и случайном, тогда только будешь честным в выполнении своего большого долга. Большая цель охватывает всего человека, сказывается в каждом его поступке, и нельзя думать, что дурными средствами можно достигнуть доброй цели…»

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Юрченко/РИА Новости

Отрывок из статьи академика Дмитрия Лихачева, опубликованной 20 лет назад. Размышления о русском характере:

«…Я не проповедую национализм, хотя и пишу с искренней болью по родной для меня и любимой России. Я просто за нормальный взгляд на Россию в масштабах ее истории. Читатель, думается, в конце концов поймет, в чем суть такого «нормального взгляда», в каких чертах национального русского характера скрыты истинные причины нашей нынешней трагической ситуации.

…Судьба нации принципиально не отличается от судьбы человека. Если человек приходит в мир со свободной волей, может выбирать сам свою судьбу, может стать на сторону добра или зла, сам отвечает за себя и сам себя судит за свой выбор, обрекая на чрезвычайные страдания или на счастье признания - нет, не собой, а Высшим Судьей своей причастности к добру (я намеренно выбираю осторожные выражения, ибо никто не знает точно, как происходит этот суд), то и любая нация точно так же отвечает за свою судьбу.

И не надо ни на кого сваливать вину за свою «несчастность» - ни на коварных соседей или завоевателей, ни на случайности, ибо и случайности далеко не случайны, но не потому, что существует какая-то «судьба», рок или миссия, а в силу того, что у случайностей есть конкретные причины…

• Одна из основных причин многих случайностей - национальный характер русских.

Он далеко не един. В нем скрещиваются не только разные черты, но черты в «едином регистре»: религиозность с крайним безбожием, бескорыстие со скопидомством, практицизм с полной беспомощностью перед внешними обстоятельствами, гостеприимство с человеконенавистничеством, национальное самооплевывание с шовинизмом, неумение воевать с внезапно проявляющимися великолепными чертами боевой стойкости.

«Бессмысленный и беспощадный», - сказал Пушкин о русском бунте, но в моменты бунта эти черты обращены прежде всего на самих себя, на бунтующих, жертвующих жизнью ради скудной по содержанию и малопонятной по выражению идеи.

«Широк, очень широк русский человек - я бы сузил его», - заявляет Иван Карамазов у Достоевского.

Совершенно правы те, кто говорит о склонности русских к крайностям во всем. Причины этого требуют особого разговора. Скажу только, что они вполне конкретны и не требуют веры в судьбу и «миссию».

Центристские позиции тяжелы, а то и просто невыносимы для русского человека.

Это предпочтение крайностей во всем в сочетании с крайним же легковерием, которое вызывало и вызывает до сих пор появление в русской истории десятков самозванцев, привело и к победе большевиков. Большевики победили отчасти потому, что они (по представлениям толпы) хотели больших перемен, чем меньшевики, которые якобы предлагали их значительно меньше. Такого рода доводы, не отраженные в документах (газетах, листовках, лозунгах), я тем не менее запомнил совершенно отчетливо. Это было уже на моей памяти.

• Несчастье русских - в их легковерии. Это не легкомыслие, отнюдь нет. Иногда легковерие выступает в форме доверчивости, тогда оно связано с добротой, отзывчивостью, гостеприимством (даже в знаменитом, ныне исчезнувшем, хлебосольстве).

То есть это одна из обратных сторон того ряда, в который обычно выстраиваются положительные и отрицательные черты в контрдансе национального характера. А иногда легковерие ведет к построению легковесных планов экономического и государственного спасения (Никита Хрущев верил в свиноводство, затем в кролиководство, потом поклонялся кукурузе, и это очень типично для русского простолюдина).

• Русские часто сами смеются над собственным легковерием: все делаем на авось и небось, надеемся, что «кривая вывезет».

Эти словечки и выражения, отлично характеризующие типично русское поведение даже в критических ситуациях, не переводимы ни на один язык. Тут вовсе не проявление легкомыслия в практических вопросах, так его толковать нельзя, - это вера в судьбу в форме недоверия к себе и вера в свою предназначенность.

Стремление уйти от государственной «опеки» навстречу опасностям в степи или в леса, в Сибирь, искать счастливого Беловодья и в этих поисках угодить на Аляску, даже переселиться в Японию.

Иногда это вера в иностранцев, а иногда поиски в этих же иностранцах виновников всех несчастий. Несомненно, что в карьере многих «своих» иностранцев сыграло роль именно то обстоятельство, что они были нерусскими - грузинами, чеченцами, татарами и т.п.

Драма русского легковерия усугубляется и тем, что русский ум отнюдь не связан повседневными заботами, он стремится осмыслить историю и свою жизнь, все происходящее в мире, в самом глубоком смысле.

• Русский крестьянин, сидя на завалинке своего дома, рассуждает с друзьями о политике и русской судьбе - судьбе России. Это обычное явление, а не исключение!

Русские готовы рисковать самым драгоценным, они азартны в выполнении своих предположений и идей. Они готовы голодать, страдать, даже идти на самосожжение (как сотнями сжигали себя староверы) ради своей веры, своих убеждений, ради идеи. И это имело место не только в прошлом - это есть и сейчас. (Разве не верили избиратели в явно несбыточные обещания Жириновского, ныне заседающего в Госдуме?)

Нам, русским, необходимо наконец обрести право и силу самим отвечать за свое настоящее, самим решать свою политику - и в области культуры, и в области экономики, и в области государственного права. Опираясь на реальные факты, на реальные традиции, а не на различного рода предрассудки, связанные с русской историей, на мифы о всемирно-исторической «миссии» русского народа и на его якобы обреченность в силу мифических представлений о каком-то особенно тяжелом наследстве рабства, которого не было, крепостного права, которое было у многих, на якобы отсутствие «демократических традиций», которые на самом деле у нас были, на якобы отсутствие деловых качеств, которых было сверхдостаточно (одно освоение Сибири чего стоит), и т.д. и т.п.

• У нас была история не хуже и не лучше, чем у других народов.

Нам самим надо отвечать за наше нынешнее положение, мы в ответе перед временем и не должны сваливать все на своих достойных всяческого уважения и почитания предков, но при этом, конечно, должны учитывать тяжелые последствия коммунистической диктатуры.

• Мы свободны - и именно поэтому ответственны. Хуже всего все валить на судьбу, на авось и небось, надеяться на «кривую». Не вывезет нас «кривая»!

Мы не соглашаемся с мифами о русской истории и русской культуре, созданными в основном еще при Петре, которому необходимо было оттолкнуться от русских традиций, чтобы двигаться в нужном ему направлении. Но означает ли это, что мы должны успокоиться и считать, что мы пребываем в «нормальном положении»?

Нет, нет и нет! Тысячелетние культурные традиции ко многому обязывают. Мы должны, нам крайне необходимо продолжать оставаться великой державой, но не только по своей обширности и многолюдству, а в силу той великой культуры, которой должны быть достойны и которую не случайно, когда хотят ее унизить, противопоставляют культуре всей Европы, всех западных стран. Не одной какой-либо стране, а именно всем странам. Это часто делается непроизвольно, но подобное противопоставление само по себе уже указывает на то, что Россию можно ставить рядом с Европой.

Если мы сохраним нашу культуру и все то, что способствует ее развитию, - библиотеки, музеи, архивы, школы, университеты, периодику (особенно типичные для России «толстые» журналы), - если сохраним неиспорченным наш богатейший язык, литературу, музыкальное образование, научные институты, то мы безусловно будем занимать ведущее место на севере Европы и Азии.

И, размышляя о нашей культуре, нашей истории, мы не можем уйти от памяти, как не можем уйти от самих себя. Ведь культура сильна традициями, памятью о прошлом. И важно, чтобы она сохраняла то, что ее достойно.

Впервые статья Дмитрия Лихачева «Нельзя уйти от самих себя» была опубликована в журнале «Новый мир», 1994, №6. Полный ее текст можно прочитать .

Продолжение следует…

В статье использованы материалы: gazeta.ru , lihachev.ru .

Нашли ошибку? Выделите ее и нажмите левый Ctrl+Enter .