Про продукты 

Подпоручик киже герои. Восковая персона. Кто такой поручик Киже

В жанре исторического рассказа Юрий Тынянов создал маленький шедевр - рассказ «Подпоручик Киже».Не впервые в литературе обращаются к теме двойника. Об этом писал и у которого есть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», и с историей про «Тень». Можно составить длинный список. Но мы сейчас представим повесть «Подпоручик Киже». Краткое содержание по главам позволит познакомиться с абсурдным характером императора Павла I.

Глава первая

Император дремал, сидя у отрытого окна. После обеда ему снился неприятный сон. Вообще-то он скучал. От скуки поймал муху. Кто-то под окном крикнул: «Караул».

Глава вторая

В канцелярии писал приказ молодой писарь. Его предшественник был сослан в Сибирь. Юноша волновался и делал ошибку за ошибкой, вновь переписывая документ. Если он не успеет к сроку, то его арестуют. Когда он дошел до словосочетания «подпоручики же Стивен и т. д.», то зашел офицер. Писарь отложил работу, дописав не полностью слово. Он остановился на «подпоручик» и вытянулся перед ним, а потом сел и написал «подпоручик Киже, Стивен и т. д.», в этом же приказе он допустил еще одну ошибку: поручика Синюхаева записал умершим. До сдачи приказа оставалось десять минут. Молодой человек стал искать чистый лист. И вдруг остановился. Другой приказ, столь же важный, был написан неверно. В распоряжении № 940 было сказано, какие слова можно употреблять, а какие нельзя. Писарь сразу забыл об ошибке в приказе и сел исправлять донесение. Прибывшему от адъютанта вестовому он передал приказ с двумя ошибками с Синюхаевым, которого он записал умершим, и придуманным поручиком Киже. Потом продолжил, дрожа, писать. Так начинается повесть «Подпоручик Киже», краткое содержание которой излагается.

Глава третья

Адъютант в обычное время прибыл к императору с документами. Павел все так же сидел у окна спиной к вошедшему. Он гневался. Весь вчерашний день искали и не сумели найти того, кто кричал под окном «Караул». Это было нарушением раз и навсегда заведенного порядка и означало, что нахулиганить может каждый, кому вздумается, и не будет наказан. Следовало увеличить количество караулов. Вот стриженные кусты, и неизвестно, кто в них прячется.

Не взглянув на адъютанта, император протянул руку и стал внимательно читать вложенные в нее документы.

Потом Павел Петрович вновь протянул руку, в которую аккуратно вложили перо. Подписанный лист полетел в подчиненного. Так продолжалось, пока государь не изучил все документы. Вдруг император подскочил к нему, отругал за то, что он не знает службы и подходит сзади, пообещал выбить дух Потемкина и отпустил подчиненного. У него начинался великий гнев.

Глава четвертая и пятая (судьбы Киже и Синюхаева)

У командира наступило смятение, когда он получил приказ императора с требованием отправить подпоручика Киже в караул. Сколько он не вспоминал, но не мог припомнить, кто такой подпоручик Киже. Просмотрел весь список офицеров. Такой в нем не значился. Командир в смятении помчался к адъютанту, но тот брезгливо сморщился, приказал не доносить императору, а поручика отправить в караул.

Когда захудалый поручик Синюхаев стоял в строю, он с ужасом услышал слова приказа о том, что его следует считать умершим и выбывшим из службы. У Синюхаева все помутилось в голове. Ведь он жив, держит эфес шпаги, он даже посчитал, что по какой-то ошибке он жив. Синюхаев стоял столбом и не шевелился и портил весь вид. На него налетел командир, захотел прикрикнуть, но вспомнил, что Синюхаева нет, и, не зная, что сказать, молча отошел. Продолжаем читать короткое произведение Тынянова «Подпоручик Киже». Пересказ не займет много времени.

Глава шестая - император

Павел Петрович был не просто в гневе, но в великом. Он ходил по комнатам и оглядывал подарки французской королевской четы, уже обезглавленной. К ним он не прикасался. Он повелел уничтожить вещи своей матери, похитительницы его престола, но ее дух все же остался.

Но в нем сидел страх. Он не боялся никого по отдельности, но вместе все эти царедворцы, сыновья и темные люди его огромной империи, которых он не представлял, вызывали ужас. И когда гнев кончался и переходил в страх, то начинала работать канцелярия криминальных дел и заплечных дел мастера. И потому его окружение тоже было в страхе.

Глава седьмая и восьмая - несчастный Синюхаев и подпоручик Киже

Поручик Сихюнаев осмотрелся на большой площади, на которой он стоял, припомнил, что он обычно делал и по вечерам, и перед сном, как спокойно и вольно ему жилось, и отчетливо понял, что он умер: ничего у него этого никогда не будет.

А к Павлу Петровичу зашел адъютант и доложил, что выяснили: «Караул» кричал подпоручик Киже. И кричал он по неразумению. Император приказал произвести дознание, бить плетьми и отправить в Сибирь.

Абсурд с подпоручиком - глава девятая

Необходимый расторопному адъютанту виновник страха государя был найден. Его должны теперь отправить юристам, а потом в Сибирь. В полку перед строем стояла лошадь, на которой следовало увезти подпоручика. Командир выкрикнул его имя.

Никто не вышел, а полк ушел, посмотрев, как отхлестали пустое место. Только молоденький солдат до ночи не мог этого забыть. Он даже спросил у ветерана о том, что с императором. Помолчав, ветеран сказал, что он подменен.

Глава десятая

Бывший Синюхаев вернулся в казармы. Осмотрел комнату, в которой он жил и которая теперь ему не принадлежала. К вечеру сюда вселился молодой человек. На Синюхаева он даже не смотрел. Этот новый жилец сделал указания денщику и стал ложиться в постель. А Синюхаев, переодевшись в старый мундир, оставил на себе только новые перчатки, так как он слышал, что перчатки означают, что он все-таки поручик, и отправился бродить по ночному Петербургу. Он подремал, присев на землю, и вышел из города. Больше он никогда не возвращался в казармы.

Такую бессмысленную жизнь при императоре Павле показывает Юрий Тынянов.

Глава одиннадцатая

Весть о том, что найден человек, кричавший «Караул», произвела впечатление на женскую часть дворца. Одна из юных фрейлин упала в обморок. Это к ней должен был зайти приятный молодой человек, а она прижалась носом к окну, изображая курносого императора рядом. Тогда юноша крикнул, и вот теперь его отправляют в Сибирь. Юная фрейлина рассказала Нелидовой о своем горе. Та обещала что-нибудь придумать и обратилась за помощью к могущественному при дворе человеку. Тот ответил запиской, чтобы не беспокоились, но сам еще не знал, что сделать.

Глава двенадцатая и тринадцатая

Между тем конвоиры вели «оно», как его называли, вглубь империи по Владимирскому тракту и осознавали, что ведут важного преступника. За ними вдогонку летел приказ. Страх императора перешел в жалость сначала к себе, безродному, которого бросила мать и у которого был неизвестный отец. Он что-то смутно об этом слышал. Он поездил по этой огромной молчаливой стране, попил воды из Волги, угрюмо спросил мужиков, зачем смотрят на него. И все вокруг него опустело. Больше он никуда не ездил. Вокруг была пустота и измена. Когда ему сановник доложил о случае с криком «караул», император развеселился и приказал вернуть подпоручика и женить на той фрейлине.

Глава четырнадцатая и пятнадцатая

Синюхаев пришел пешком в Гатчину к отцу-лекарю. Рассказал свою историю, и тот постеснялся держать его дома и положил в госпиталь и повесил табличку «Случайная смерть». Но поехал с прошением к Аракчееву. Барон рассеянно выслушал старика, спросил, где два дня находился мертвый, и отпустил ни с чем. Он доложил императору, что Синюхаев жив. Однако Павел наложил резолюцию, что следует выключить Синюхаева из списков полка по причине смерти. Барон лично зашел в госпиталь и велел отобрать у Синюхаева мундир и выгнать из палаты вон.

Глава семнадцатая

Вернувшись из ссылки, поручик Киже исправно несет службу, ходит и в караулы, и на дежурства. Он даже женится. Фрейлина, когда заметила, что в церкви адъютант держит венец над пустым местом, чуть не упала в обморок, но опустив глаза и обратив внимание на округлившийся животик, раздумала. Венчание благополучно состоялось. Жених не присутствовал, и многим такая таинственность понравилась. Вскоре у Киже родился сын. Ходили слухи, что он похож на него. Император о Киже совсем забыл. Но как-то раз, перебирая полковые списки, он натолкнулся на его фамилию и назначил капитаном, а затем и полковником, поскольку он был хорошим офицером. Он теперь командовал полком. Все привыкли, что его часто нет на месте. Лучше всех было жене. Ее одинокую жизнь скрашивали встречи с военными и статскими лицами, и сын подрастал. Так менялась жизнь удачливого офицера в рассказе, который написал Тынянов, «Подпоручик Киже».

Глава восемнадцатая и девятнадцатая

Поручик Синюхаев бродил по чухонским деревням и никому не смотрел в глаза. Через год он вернулся в Петербург и стал бродить по нему кругами.

Лавочники считали, что он приносит несчастье, и гнали его прочь. Бабы, чтобы откупиться от него, давали калач. По городу ходили слухи, что государю скоро конец. Люди шептались об этом и на улицах, и во дворце. Страшно было и Павлу Петровичу. Он менял комнаты и не знал, куда спрятаться, хоть в табакерку бы, мечтал император. И решил приблизить к себе простого человека.

Глава двадцатая

Безропотный, который не лез на глаза, Киже внезапно был произведен в генералы. Император вспомнил с улыбкой любовную историю с криком "караул", улыбнулся и решил, что именно сейчас нужен человек, который в нужную минуту закричит. Он пожаловал генералу 1000 душ и имение. О нем стали говорить. Император не велел давать ему дивизию, он потребуется для более важных дел. Все стали припоминать его родословную и решили, что он из Франции. Так продолжает повесть Ю. Н. Тынянов «Подпоручик Киже».

Глава двадцать первая и двадцать вторая

Когда генерала вызвали к императору, то было сказано, что он заболел. Павел потребовал положить в госпиталь и вылечить. Но через три дня генерал скончался.

Его похороны помнили долго. Шел полк и нес свернутые знамена, за гробом, ведя ребенка за руку, шла вдова. Павел Петрович смотрел из окна на процессию и обронил: «Так проходит слава мира».

Глава последняя

Так пошла жизнь генерала, наполненная любовными приключениями и молодостью, опалой и милостью императора, завистью придворных. В ней было все. А имя Синюхаева забыто, он исчез, как будто и не существовал вовсе. Император умер, по слухам, от апоплексии в марте того же года, что и генерал Киже. Так заканчивается рассказ «Подпоручик Киже». Краткое содержание не передает очарования авторской речи. Также, к сожалению, оно не дает почувствовать историческую атмосферу.

Книга «Подпоручик Киже» была экранизирована. Музыку к фильму написал С. Прокофьев. Он переработал ее в сюиту, по которой был поставлен одноименный балет.

293 0

1Император Павел дремал у открытого окна. В послеобеденный час, когда пища медленно борется с телом, были запрещены какие-либо беспокойства. Он дремал, сидя на высоком кресле, заставленный сзади и с боков стеклянною ширмою Павлу Петровичу снился обычный послеобеденный сон.
Он сидел в Гатчине, в своем стриженом садике, и округлый купидон в углу смотрел на него, как он обедает с семьей. Потом издали пошел скрип. Он шел по ухабам, однообразно и подпрыгивая. Павел Петрович увидел вдали треуголку, конский скок, оглобли одноколки, пыль. Он спрятался под стол, так как треуголка была-фельдъегерь. За ним скакали из Петербурга.
- Nous sommes * - закричал он хрипло жене из-под стола, чтобы она тоже спряталась.
Под столом не хватало воздуха, и скрип уже был там, одноколка оглоблями лезла на него.
Фельдъегерь заглянул под стол, нашел там Павла Петровича и сказал ему:
- Ваше величество. Ее величество матушка ваша скончалась.
Но как только Павел Петрович стал вылезать из-под стола, фельдъегерь щелкнул его по лбу и крикнул:
- Караул!Павел Петрович отмахнулся и поймал муху.
* Мы погибли (франц.).
Так он сидел, выкатив серые глаза в окно Павловского дворца, задыхаясь от пищи и тоски, с жужжащей мухой в руке, и прислушивался.
Кто-то кричал под окном "караул".
2В канцелярии Преображенского полка военный писарь был сослан в Сибирь, по наказании.
Новый писарь, молодой еще мальчик, сидел за столом и писал. Его рука дрожала, потому что он запоздал.
Нужно было кончить перепиской приказ по полку ровно к шести часам, для того чтобы дежурный адъютант отвез его во дворец и там адъютант его величества, присоединив приказ к другим таким же, представил императору в девять. Опоздание было преступлением. Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание-вместо "Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются" написал: "Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются". Когда он писал слово: "Подпоручики", вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: "Подпоручик Киже".
Он знал, что если к шести часам приказ не поспеет, адъютант крикнет: "Взять", и его возьмут. Поэтому его рука не шла, он писал все медленнее и медленнее и вдруг брызнул большую, красивую, как фонтан, кляксу на приказ.
Оставалось всего десять минут.
Откинувшись назад, писарь посмотрел на часы, как на живого человека, потом пальцами, как бы отделенными от тела и ходившими по своей воле, он стал рыться в бумагах за чистым листом, хотя здесь чистых листов вовсе не было, а они лежали в шкафу, в большом аккурате сложенные в стопку.
Но так, уже в отчаянии и только для последнего приличия перед самим собою роясь, он вторично остолбенел.
Другая, не менее важная бумага была написана тоже неправильно.
Согласно императорского предложения за № 940 о неупотреблении слов в донесениях, следовало не употреблять слова "обозреть", но осмотреть, не употреблять слова "выполнить", но исполнить, не писать "стража", но караул, и ни в коем случае не писать "отряд", но деташемент.
Для гражданских установлении было еще прибавлено, чтобы не писать "степень", но класс, и не "общество", ню собрание, а вместо "гражданин" употреблять-купец или мещанин.
Но это уже было написано мелким почерком, внизу распоряжения № 940, висящего тут же на стене, перед глазами писаря, и этого он не читал, но о словах "обозреть" и прочая он выучил в первый же день и хорошо помнилВ бумаге же, приготовленной для подписания командиру полка и направляемой барону Аракчееву, было написаноОбозрев, по поручению вашего превосходительства, отряды стражи, собственно для несения пригородной при Санктпетербурге и выездной служб назначенные донесть честь имею, что все сие выполнено.
И это еще не все.
Первая строка им же самим давеча переписанного донесения изображена былаВаше Превосходительство Милостивый ГосударьДля малого ребенка уже было небезызвестно, что обращение, в одну строку написанное, означало приказание, а в донесениях лица подчиненного, и в особенности такому лицу, как барон Аракчеев, можно было писать только в двух строках.
Ваше ПревосходительствоМилостивый Государь,
что означало подчинение и вежливость.
И если за обозрев и прочая могло быть ему поставлено в вину, что он не заметил и вовремя не обратил внимания, то с Милостивым Государем напутал при переписке именно он сам.
И, уж более не сознавая, что делает, писарь сел исправить эту бумагу. Переписывая ее, он мгновенно позабыл о приказе, хотя тот был много спешнее.
Когда же от адъютанта прибыл за приказом вестовой, писарь посмотрел на часы и на вестового и вдруг протянул ему лист с умершим поручиком Синюхаевым.
Потом сел и, все еще дрожа, писал превосходительства, деташементы караула.
3Ровно в девять часов прозвонил во дворце колокольчик, император дернул за шнурок. Адъютант его величества ровно в девять часов вошел с обычным докладом к Павлу Петровичу Павел Петрович сидел во вчерашнем положении, у окна, заставленный стеклянною ширмою.
Между тем он не спал, не дремал, и выражение его лица было также другое.
Адъютант знал, как и все во дворце, что император гневен. Но он равным образом знал, что гнев ищет причин и чем более их находит, тем более воспламеняется Итак, доклад ни в каком случае не мог быть пропущен.
Он вытянулся перед стеклянной ширмой и императорской спитой и отрапортовал.
Павел Петрович не повернулся к адъютанту. Он тяжело и редко дышал.
Весь вчерашний день не могли доискаться, кто кричал под его окном "караул", и ночью он два раза просыпался в тоске.
"Караул" был крик нелепый, и вначале у Павла Петровича был гнев небольшой, как у всякого, кто видит дурной сон и которому помешали досмотреть его до конца Потому что благополучный конец сна все же означает благополучие Потом было любопытство: кто и зачем кричал "караул" у самого окна? Но когда во всем дворце, метавшемся в большом страхе, не могли сыскать того человека, гнев стал большой. Дело оборачивалось так: в самом дворце, в послеобеденное время, человек мог причинить беспокойство и остаться неразысканным. Притом же никто не мог знать, с какою целью было крикнуто: "Караул". Может быть, это было предостережение раскаявшегося злоумыслтеля. Или, может быть, там, в кустах, уже трижды обысканных, сунули человеку глухой кляп в глотку и удушили его. Он точно провалился сквозь землю Надлежало... Но что надлежало, если тот человек не разыскан.
Надлежало увеличить караулы. И не только здесь.
Павел Петрович, не оборачиваясь, смотрел на четырехугольные зеленые кусты, такие же почти, как в Трианоне. Они были стриженые. И, однако же, неизвестно, кто в них был.
И, не глядя на адъютанта, он закинул назад правую руку. Адъютант знал, что это означает: во времена большого гнева император не оборачивался. Он ловко всунул в руку приказ по гвардии Преображенскому полку, и Павел Петрович стал внимательно читать. Потом рука опять откинулась назад, и адъютант, изловчившись, без шума поднял перо с рабочего столика, обмакнул в чернильницу, стряхнул и легко положил на руку, замарав себя чернилами. Все у него заняло мгновение. Вскоре подписанный лист полетел в адъютанта. Так адъютант стал подавать листы, и подписанные или просто читанные листы летели один за другим в адъютанта. Он стал уже привыкать к этому делу и надеялся, что так сойдет, когда император соскочил с возвышенного кресла.
Маленькими шагами он подбежал к адъютанту. Лицо его было красно, и глаза темны.
Он приблизился вплотную и понюхал адъютанта. Так делал император, когда бывал подозрителен. Потом он двумя пальцами крепко ухватил адъютанта за рукав и ущипнул.
Адъютант стоял прямо и держал в руке листы.
- Службы не знаешь, сударь, - сипло сказал Павел, - сзади заходишь.
Он щипнул его еще разок.
- Потемкинский дух вышибу, ст упай.
И адъютант задом удалился в дверь.
Как только дверь неслышно затворилась, Павел Петрович быстро размотал шейный платок и стал тихонько раздирать на груди рубашку, рот его перекосился и губы задрожали.
Начинался великий гнев.
4Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются император исправил: после первого к вставил преогромный ер, несколько следующих букв похерил и сверху надписал: Подпоручик Киже в караул. Остальное не встретило возражений.
Приказ был передан.
Когда командир его получил, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился, Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всем мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И все же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже.
Командир подумал, не обратиться ли к барону Аракчееву. Но тотчас махнул рукой. Барон Аракчеев проживал в Гатчине, да и исход был сомнителен.
А как всегда в беде было принято бросаться к родне, то командир быстро счелся родней с адъютантом его величества Саблуковым и поскакал в Павловское.
В Павловском было большое смятение, и адъютант сначала вовсе не хотел принять командира.
Потом он брезгливо выслушал его и уже хотел сказать ему черта, и без того дела довольно, как вдруг насупился, метнул взгляд на командира, и взгляд этот внезапно изменился: он стал азартным.
Адъютант медленно сказал:
- Императору не доносить. Считать подпоручика Киже в живых. Назначить в караул.
Не глядя на обмякшего командира, он бросил его на произвол судеб, подтянулся и зашагал прочь.
5Поручик Синюхаев был захудалый поручик. Отец его был лекарь при бароне Аракчееве, и барон, в награждение за пилюли, восстановившие его силы, тишком сунул лекарского сына в полк. Прямолинейный и неумный вид сына понравился барону. В полку он ни с кем не был на короткой ноге, но и не бегал от товарищей. Он был неразговорчив, любил табак, не махался с женщинами и, что было не вовсе бравым офицерским делом, с удовольствием играл на "гобое любви".
Амуниция его была всегда начищена.
Когда читался приказ по полку, Синюхаев стоял и, как обычно, вытянувшись в струнку, ни о чем не думал.
Внезапно он услышал свое имя и дрогнул ушами, как то случается с задумавшимися лошадьми от неожиданного кнута.
"Поручика Синюхаева, как умершего горячкою, считать по службе выбывшим".
Тут случилось, что командир, читавший приказ, невольно посмотрел на то место, где всегда стоял Синюхаев, и рука его с бумажным листом опустилась.
Синюхаев стоял, как всегда, на своем месте. Однако вскоре командир снова стал читать-приказ-правда, уже не столь отчетливо, - прочел о Стивене, Азанчееве, Киже и дочитал до конца. Начался развод, и Синюхаеву должно было вместе со всеми двигаться в фигурных упражнениях. Но вместо того он остался стоять.
Он привык внимать словам приказов как особым словам, не похожим на человеческую речь. Они имели не смысл, не значение, а собственную жизнь и власть.
Дело было не в том, исполнен приказ или не исполнен. Приказ как-то изменял полки, улицы и людей, если даже его и не исполняли.
Когда он услышал слова приказа, он сначала остался стоять на месте, как недослышавший человек. Он тянулся за словами. Потом перестал сомневаться. Это о нем читали. И, когда двинулась его колонна, он начал сомневаться, жив ли он.
Ощущая руку, лежащую на эфесе, некоторое стеснение от туго стянутых портупейных ремней, тяжесть сегодня утром насаленной косы, он как будто и был жив, но вместе с тем он знал, что здесь что-то неладно, что-то непоправимо испорчено. Он ни разу не подумал, что в приказе ошибка. Напротив, ему показалось, что он по ошибке, по оплошности жив. По небрежности он чего-то не заметил и не сообщил никому.
Во всяком случае он портил все фигуры развода, стоя столбиком на площади. Он даже не подумал шелохнуться.
Как только кончился развод, командир налетел на поручика Он был красен. Было настоящим счастьем, что на разводе не было по случаю жаркого времени императора, отдыхавшего в Павловском. Командир хотел рявкнуть: на гауптвахту, - но для исхода гнева нужен был более раскатистый звук, и он уже хотел пустить на рр: под аррест, - как вдруг рот его замкнулся, словно командир случайно поймал им муху. И так он стоял перед поручиком Синюхаевым минуты две.
Потом, отшатнувшись, как от зачумленного, он пошел своим путем.
Он вспомнил, что поручик Синюхаев, как умерший, отчислен от службы, и сдержался, потому что не знал, как говорить с таким человеком.
6Павел Петрович ходил по своей комнате и изредка останавливался. Он прислушивался.
С тех пор как император в пыльных сапогах и дорожном плаще прогремел шпорами по зале, в которой еще хрипела его мать, и хлопнул дверью, было наблюдено. большой гнев становился великим гневом, великий гнев кончался через дня два страхом или умилением.
Химеры по лестницам делал в Павловском дикий Вренна, а плафоны и стены дворца делал Камерон, любитель нежных красок, которые мрут на глазах у всех. С одной стороны - разинутые пасти вздыбленных и человекообразных львов, с другой-изящное чувство.
Кроме того, в дворцовом зале висели два фонаря, подарок незадолго перед тем обезглавленного Людовика XVI. Этот подарок получил он во Франции, когда еще странствовал под именем графа Северного.
Фонари были высокой работы; стенки были таковы, что смягчали свет.
Но Павел Петрович избегал зажигать их. Также часы, подарок Марии-Антуанетты, стояли на яшмовом столе. Часовая стрелка была золотым Сатурном с длинною косой, а минутная - амуром со стрелою.
Когда часы били полдень и полночь, Сатурн заслонял косой стрелу амура. Это значило, что время побеждает любовь.
Как бы то ни было, часы не заводились.
Итак, в саду был Бренна, по стенам Камерон, а над головой, в подпотолочной пустоте качался фонарь Людовика XVI.
Во время великого гнева Павел Петрович приобретал даже некоторое наружное сходство с одним из львов Бренны.
Тогда, как с неба при ясной погоде, рушились палки на целые полки, темною ночью при свете факелов рубили кому-то голову на Дону, маршировали пешком в Сибирь случайные солдаты, писаря, поручики, генералы и генерал-губернаторы.
Похитительница престола, его мать, была мертва. Потемкинский дух он вышиб, как некогда Иван Четвертый вышиб боярский. Он разметал потемкинские кости и сровнял его могилу. Он уничтожил самый вкус матери Вкус похитительницы! Золото, комнаты, выложенные индийским шелком, комнаты, выложенные китайской посудой, с голландскими печами, - и комната из синего стекла-табакерка. Балаган Римские и греческие медали, которыми она хвасталась! Он велел употребить их на позолоту своего замка.
И все же дух остался, привкус остался.
Им пахло кругом, и поэтому, может быть, Павел Петрович имел привычку принюхиваться к собеседникам.
А над головой качался французский висельник, фонарь.
И наступал страх. Императору не хватало воздуха. Он не боялся ни жены, ни старших сыновей, из которых каждый, вспомнив пример веселой бабушки и свекрови, мог его заколоть вилкою и сесть на престол.
Он не боялся подозрительно веселых министров и подозрительно мрачных генералов. Он не боялся никого из той пятидесятимиллионной черни, которая сидела по кочкам, болотам, пескам и полям его империи и которую он никак не мог себе представить Он не боялся их, взятых в отдельности. Вместе же это было море, и он тонул в нем.
И он приказал окопать свой петербургский замок рвами и форпостами и вздернуть на цепи подъемный мост. Но и цепи были неверны-их охраняли часовые.
И когда великий гнев становился великим страхом, начинала работать канцелярия криминальных дел, и кого-то подвешивали за руки, и под кем-то проваливался пол, а внизу его ждали заплечные мастера.
Поэтому, когда из императорской комнаты слышались то маленькие, т о растянутые, внезапно спотыкливые шаги, все переглядывались с тоской и редко кто улыбался.
В комнате великий страх.
Император бродит.
7Поручик Синюхаев стоял на том самом месте, где налетел на него распекателем и не распек и так внезапно остановился командир. Вокруг него никого не было.
Обычно после развода он расправлялся, сбавлял выправку, руки размякали, и он шел в казармы вольно. Каждый член становился вольным: он становился партикулярным.
Дома, в офицерской казарме, поручик расстегивал сюртук и играл на гобое любви. Потом набивал трубку и смотрел в окно. Он видел большой кус вырубленного сада, где теперь была пустыня, называемая Царицыным лугом. На поле не было никакого разнообразия, никакой зелени, но на песке сохранились следы коней и солдат. Куренье нравилось ему всеми статьями: набивкой, придавкой, затяжкой и дымом. С куреньем человек никогда не пропадет. Этого было достаточно, так как вскоре наступал вечер и он уходил к приятелям или просто погулять.
Он любил вежливость простонародья. Однажды мещанин сказал ему, когда он чихнул: "Спица в нос невелика - с перст".
Перед сном он садился играть со своим денщиком в карты. Он выучил играть денщика в контру и в памфил, и когда денщик проигрывал, поручик хлопал его колодой по носу, а когда он сам проигрывал, то не хлопал денщика. Наконец он осматривал начищенную денщиком амуницию, сам завивал, заплетал и салил косу и ложился спать.
Но теперь он не расправился, мышцы его были надуты, и дыханья было не слышно у поручиковых сомкнутых губ. Он стал рассматривать разводную площадь, и она оказалась незнакомой ему. По крайней мере, он никогда не замечал раньше карнизов на окнах красного казенного здания и мутных стекол.
Круглые булыжники мостовой были не похожи один на другой, как разные братья.
В большом порядке, в сером аккурате, лежал солдатский С.-Петербург, с пустынями, реками и мутными глазами мостовой, вовсе ему не знакомый город. Тогда он понял, что умер.
8Павел Петрович заслышал шаги адъютанта, кошкой прокрался к креслам, стоявшим за стеклянною ширмою, и сел так твердо, как будто сидел все время.
Он знал шаги приближенных. Сидя задом к ним, он различал шарканье уверенных, подпрыгиванье льстивых и легкие, воздушные шаги устрашенных. Прямых шагов он не слыхал.
На этот раз адъютант шел уверенно, он подшаркивал. Павел Петрович полуобернул голову.
Адъютант зашел до середины ширм и склонил голову.
- Ваше величество. Караул кричал подпоручик Киже.
- Кто таков?Страх становился легче, он получал фамилию. Этого вопроса адъютант не ждал и слегка отступил.
- Подпоручик, который назначен в караульную службу, ваше величество.
- Для чего кричал? - Император притопнул ногой. - Слушаю, сударь.
Адъютант помолчал.
- По неразумию, - лепетнул он.
- Произвесть дознание и, бив плетьми, пешком в Сибирь.
9Так началась жизнь подпоручика Киже.
Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море бумаг, а так как приказ был ничем не любопытен, то вряд ли позднейшие историки даже стали бы ее воспроизводить.
Придирчивый глаз Павла Петровича ее извлек и твердым знаком дал ей сомнительную жизнь-описка стала подпоручиком, без лица, но с фамилией.
Потом в прерывистых мыслях адъютанта у него наметилось и лицо, правда-едва брезжущее, как во сне. Это он крикнул "караул" под дворцовым окном.
Теперь это лицо отвердело и вытянулось: подпоручик Киже оказался злоумышленником, который был осужден на дыбу или, в лучшем случае, кобылу - и Сибирь.
Это была действительность.
До сих пор он был беспокойством писаря, растерянностью командира и находчивостью адъютанта.
Отныне кобыла, плети и путешествие в Сибирь были его собственным, личным делом.
Приказ должен был быть выполнен. Подпоручик Киже должен был выйти из военной инстанции, перейти в юстицкую инстанцию, а оттуда пойти по зеленой дороге прямо в Сибирь.
И так сделалось.
В том полку, где он числился, командир таким громовым голосом, который бывает только у совсем потерянного человека, выкликнул перед строем имя подпоручика Киже.
В стороне уже стояла наготове кобыла, и двое гвардейцев захлестнули ее ремнями в головах и по ногам. Двое гвардейцев, с обеих сторон, хлестали семихвостками по гладкому дереву, третий считал, а полк смотрел.
Так как дерево было отполировано уже ранее тысячами животов, то кобыла казалась не вовсе пустою. Хотя на ней никого не было, а все же как будто кто-то и был. Солдаты, нахмуря брови, смотрели на молчаливую кобылу, а командир к концу экзекуции покраснел, и его ноздри раздулись, как всегда.
Потом ремни расхлестнули, и чьи-то плечи как будто освободились на кобыле. Двое гвардейцев подошли к ней и подождали команды.
Они пошли по улице, удаляясь от полка ровным шагом, ружья на плечо, и изредка посматривали косвенным взглядом, не друг на друга, но на место, заключенное между ними.
В строю стоял молодой солдат, его недавно забрили. Он смотрел на экзекуцию с интересом. Он думал, что все происходящее-дело обыкновенное и часто совершается на военной службе.
Но вечером он вдруг заворочался на нарах и тихонько спросил у старого гвардейца, лежащего рядом:
- Дяденька, а кто у нас императором?- Павел Петрович, дура, - ответил испуганно старик- А ты его видал?- Видел, - буркнул старик, - и ты увидишь. Они замолчали. Но старый солдат не мог заснуть. Он ворочался. Прошло минут десять.
- А ты почто спрашиваешь? - вдруг спросил старик молодого.
- А я не знаю, - охотно ответил молодой, - говорят, говорят: император, а кто такой-неизвестно. Может, только говорят...
- Дура, - сказал старик и покосился по сторонам, - молчи, дура деревенская.
Прошло еще десять минут. В казарме было темно и тихо.
- Он есть, - сказал вдруг старик на ухо молодому, - только он подмененный.
10Поручик Синюхаев внимательно посмотрел на комнату, в которой жил до сего дня.
Комната была просторная, с низкими потолками, с портретом человека средних лет, в очках и при небольшой косичке. Это был отец поручика, лекарь Синюхаев.
Он жил в Гатчине, но поручик, глядя на портрет, не почувствовал особой уверенности в этом. Может быть, живет, а может, и нет.
Потом он посмотрел на вещи, принадлежавшие поручику Синюхаеву гобой любви в деревянном ларчике, щипцы для завивки, баночку с пудрой, песочницу, и эти вещи посмотрели на него. Он отвел от них взгляд.
Так он стоял посреди комнаты и ждал чего-то. Вряд ли он ждал денщика.
Между тем именно денщик осторожно вошел в комнату и остановился перед поручиком. Он слегка раскрыл рот и, смотря на поручика, стоял.
Вероятно, он и всегда так стоял, ожидая приказаний, но поручик посмотрел на него, словно видел его в первый раз, и потупился.
Смерть следовало скрывать временно, как преступление. К вечеру вошел к нему в комнату молодой человек, сел за стол, на котором стоял ларчик с гобоем любви, вынул его из ларчика, подул в него и, не добившись звука, сложил в угол.
Затем, кликнув денщика, сказал подать пенника. Ни разу он не посмотрел на поручика Синюхаева.
Поручик же спросил стесненным голосом:
- Кто таков?Молодой человек, пьющий его пенник, отвечал, зевнув:
- Юнкерской школы при Сенате аудитор, - и приказал денщику постилать постель. Потом он стал раздеваться, и поручик Синюхаев долго смотрел, как ловко аудитор стаскивает штиблеты и сталкивает их со стуком, расстегивается, потом укрывается одеялом и зевает. Потянувшись наконец, молодой человек вдруг посмотрел на руку поручика Синюхаева и вытащил у него из обшлага рукава полотняный платочек. Прочистив нос, он снова зевнул.
Тогда наконец поручик Синюхаев нашелся и вяло сказал, что сие против правил.
Аудитор равнодушно возразил, что, напротив, все по правилам, что он действует по части второй, как бывший Синюхаев - "яко же умре", и чтоб поручик снял свой мундир, который кажется аудитору еще довольно приличным, а сам чтоб надел мундир, не годный для носки.
Поручик Синюхаев стал снимать мундир, а аудитор ему помог, объясняя, что сам бывший Синюхаев может это сделать "не так".
Потом бывший Синюхаев надел мундир, не годный для носки, и постоял, опасаясь, как бы аудитор перчаток не взял. У него были длинные желтые перчатки, с угловатыми пальцами, форменные. Перчатки потерять - к бесчестью, слыхал он. В перчатках поручик, каков бы он ни был, все поручик. Поэтому, натянув перчатки, бывший Синюхаев повернулся и пошел прочь.
Всю ночь он пробродил по улицам С.-Петербурга, даже не пытаясь зайти никуда. Под утро он устал и сел наземь у какого-то дома. Он продремал несколько минут, затем внезапно вскочил и пошел, не глядя по сторонам.
Вскоре он вышел за черту города. Сонный торшрейбер * у шлагбаума рассеянно записал его фамилию.
* Писарь (нем.).
Больше он не возвращался в казармы.
11Адъютант был хитер и не сказал никому о подпоручике Киже и своей удаче. У него, как и у всякого, были враги. Поэтому он сказал только кой-кому, что человек, кричавший "караул", найден.
Но это произвело странное действие на женской половине дворца.
Ко дворцу с его верхними колоннами, тонкими, как пальцы, ударяющие в клавесин, построенному Камероном, были пристроены с фаса два крыла, округленные, как кошачьи лапы, когда кошка играет с мышонком. В одном крыле девствовала фрейлина Нелидова со штатом.
Часто Павел Петрович, виновато миновав стражу, отправлялся на это крыло, а однажды часовые видели, как император быстро выбежал оттуда, со съехавшим набок париком, и вдогонку над его головой пролетела женская туфля.
Хотя Нелидова была только фрейлиной, у нее самой были фрейлины.
И вот, когда до женского крыла дошло, что кричавший "караул" найден, одна из фрейлин Нелидовой упала в краткий обморок.
Она была, как и Нелидова, кудрявой и тонкой, как пастушок.
При бабке Елизавете у фрейлин стучала парча, трещали шелка, и освобожденные соски испуганно появлялись из них. Такова была мода.
Амазонки, любившие мужскую одежду, бархатные морские хвосты и звезды у сосков, отошли вместе с похитительницей престола.
Теперь женщины стали пастушками с кудрявыми головами.
Итак, одна из них рухнула в краткий обморок.
Поднятая с полу своей покровительницей и пробудившись от бесчувствия, она рассказала- у нее в тот час было назначено любовное свидание с офицером. Она не могла, однако, отлучиться из верхнего этажа и вдруг, посмотрев в окно, увидела, что распаленный офицер, позабыв осторожность, а может быть, и не зная о том, стоит у самого окна императора и посылает ей наверх знаки.
Она махнула ему рукой, сделала ужас глазами, но любовник понял это так, будто он омерзел ей, и жалобно закричал: "Караул".
В тот же миг, не растерявшись, она приплюснула пальцем нос и указала вниз. После этого курносого знака офицер обомлел и скрылся.
Больше она его не видела, а по быстроте любовного случая, который произошел накануне, даже не знала его фамилии.
Теперь его обнаружили и сослали в Сибирь.
Нелидова стала думать.
Ее случай был на ущербе, и хоть она себе в этом не хотела сознаться, но ее туфля уже не могла больше летать.
С адъютантом она была холодна, и ей не хотелось обращаться к нему. Состояние императора было сомнительно. В таких случаях она обращалась теперь к одном) партикулярному, но могущественному человеку, Юрию Александровичу Нелединскому-Мелецкому.
Она так и сделала и послала к нему камер-лакея с запиской.
Дюжий камер-лакей, передавая уже не впервые эти записки, всегда удивлялся мизерности могущественного человека. Мелецкий был певец и статс-секретарь Он был певец "Быстрой реченьки" и сладострастен к пастушкам. Вид его был самый маленький, рот сладостен, а брови мохнаты. Но он был к тому же великий хитрец и, глядя вверх на плечистого камер-лакея, сказал- Скажи, чтоб не было беспокойства. Пусть ждут. Все сие решитсяНо сам он немного трусил, вовсе не зная, как все это решится, и когда в дверь сунулась к нему одна из его юных пастушек, которую раньше звали Авдотьей, а теперь Селименою, он свирепо повел бровями.
Дворня Юрия Александровича состояла по большей части из юных пастушек.
12Часовые шли и шли.
От шлагбаума к шлагбауму, от поста к крепости, они шли прямо и с опаскою посматривали на важное пространство, шедшее между ними.
Сопровождать сосланного в Сибирь им приходилось не впервой, но им еще никогда не случалось вести такого преступника Когда они вышли за черту города, у них было сомнение. Не слышно было звука цепей и не нужно было подгонять прикладами. Но потом они подумали, что дело казенное и бумага при них. Они мало разговаривали, так как это было запрещено.
На первом посту смотритель посмотрел на них как на сумасшедших, и они смутились. Но старший показал бумагу, в которой было сказано, что арестант секретный и фигуры не имеет, и смотритель захлопотал и отвел им для ночлега особую камеру в три нары Он избегал разговаривать с ними и так юлил, что часовые невольно почувствовали свое значение.
Ко второму - большому - посту они подошли уже уверенно, с важным молчаливым видом, и старший просто бросил бумагу на комендантский стол. И этот точно так же заюлил и захлопотал, как первыйПонемногу они начали понимать, что сопровождают важного преступника. Они привыкли и значительно говорили между собою "он" или "оно".
Так они зашли уже в глубь Российской империи, по той же прямой и притоптанной Владимирской дороге.
И пустое пространство, терпеливо шедшее между ними, менялось; то это был ветер, то пыль, то усталая, сбившаяся с ног жара позднего лета.
13Между тем по той же Владимирской дороге шел за ними вдогонку от заставы к заставе, от крепости к крепости важный приказ.
Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий сказал: ждать, и в этом не ошибся.
Потому что великий страх Павла Петровича медленно, но верно переходил в жалость к самому себе, в умиление.
Император поворачивался спиною к звероподобным садовым кустам и, побродив в пустоте, обращался к изящному чувству Камерона.
Он согнул в бараний рог всех губернаторов и генералов матери, он запрятал их в имения, где они отсиживались. Он должен был так сделать. И что же? Вокруг образовалась большая пустота.
Он вывесил ящик для жалоб и писем перед своим замком, потому что ведь он, а не кто другой был отцом отечества. Сначала ящик пустовал - и это его огорчало, потому что отечество должно разговаривать с отцом Потом в ящике было найдено подметное письмо, в котором его называли: батька курносый, и угрожали.
Он посмотрелся тогда в зеркало.
- Курнос, сударики, точно курнос, - прохрипел он и велел ящик снять.
Он предпринял путешествие по этому странному отечеству. Он загнал в Сибирь губернатора, который осмелился положить в своей губернии для его проезда новые мосты. Путешествие было не маменькино:
все должно было быть так, как есть, а не принаряжено. Но отечество молчало. На Волге собрались было вокруг него мужики. Он послал парня зачерпнуть воды с середины реки, чтобы выпить чистой воды.
Он выпил эту воду и сказал сипло мужикам:
- Вот я пью вашу воду. Что глазеете?И вокруг стало пусто.
Больше в путешествие он не ездил и вместо ящика поставил на каждом форпосте крепких часовых, но не знал, верны ли они, и не знал, кого нужно опасаться.
Кругом была измена и пустота.
Он нашел секрет, как избыть их, - и ввел точность и совершенное подчинение. Заработали канцелярии. Считалось, что себе он берет власть только исполнительную. Но как-то так случалось, что исполнительная власть путала все канцелярии, поэтому были: сомнительная измена, пустота и лукавое подчинение. Он казался сам себе случайным пловцом, воздымающим среди ярых волн пустые руки, - некогда он видел такую гравюру.
А между тем, он был единственный после долгих лет законный самодержец.
И его тяготило желание опереться на отца, хотя бы на мертвого. Он вырыл из могилы убитого вилкою немецкого недоумка, который считался его отцом, и поставил его гроб рядом с гробом похитительницы престола. Но это было сделано так, более в отместку мертвой матери, при жизни которой он жил как ежеминутно приговоренный к казни.
Да и была ли она его матерью?Он знал что-то смутное о скандале своего рождения.
Он был человек безродный, лишенный даже мер твого отца, даже мертвой матери.
Он никогда обо всем этом не думал и велел бы выстрелить из пушки человеком, который бы его заподозрил в таких мыслях.
Но в такие минуты ему бывали приятны даже малые шалости и китайские домики его Трианона. Он становился прямым другом натуры и желал всеобщей любви или хотя бы чьей-нибудь.
Это шло припадком, и тогда грубость считалась откровенностью, глупость - прямотой, хитрость - добротой, и денщик-турок, который ваксил его сапоги, делался графом.
Юрий Александрович всегда верхним чутьем чуял перемену.
Он выждал с неделю, а потом почуял.
Тихими, но веселыми шагами он потоптался вокруг стеклянной ширмы и вдруг рассказал императору в покрове простоты все, что знал о подпоручике Киже, за исключением, разумеется, подробности о курносом знаке.
Тут император захохотал таким лающим, таким собачьим, хриплым и прерывистым смехом, как будто он пугал кого-нибудь.
Юрий Александрович обеспокоился.
Он хотел оказать приятность Нелидовой, у которой был домовым приятелем, и показать мимоходом свое значение-ибо, по немецкой пословице, ходкой тогда, umsonst ist der Tod-даром одна смерть. Но такой хохот мог сразу вогнать Юрия Александровича во вторую роль или даже быть орудием его уничтожения.
Может быть, это сарказмы?Но нет, император изнемог от смеха. Он протянул руку за пером, и Юрий Александрович, привстав на цыпочки, прочел вслед за императорской рукой:
Подпоручика Киже, в Сибирь сосланного, вернуть, произвести в поручики и на той фрейлине женить.
Написав это, император прошелся по комнате с вдохновением.
Он ударил в ладоши и запел свою любимую песню и стал присвистывать:
Ельник, мои ельник,
Частый мой березник..
а Юрии Александрович тонким и очень тихим голосом подхватил:
Люшеньки-люли.
14Искусанный пес любил уходить в поле и лечиться там горькими травами.
Поручик Синюхаев шел пешком из С.-Петербурга в Гатчину. Он шел к отцу, не для того чтобы просить помощи, а так, может быть, из желания проверить, существует ли отец в Гатчине или, может быть, не существует. На отцовский привет он ничего не ответил,
посмотрел кругом и уже собрался уходить, как стесняющийся и даже жеманничающий человек.
Но лекарь, увидев изъяны в его одежде, усадил его и начал допытываться:
- Ты проигрался или проштрафился?- Я не живой, - вдруг сказал поручик. Лекарь пощупал ему пульс, сказал что-то о пиявках и продолжал допытываться.
Когда он узнал о сыновней оплошности, он взволновался, целый час писал и переписывал прошение, заставил сына его подписать и назавтра пошел к барону Аракчееву, чтобы вместе с суточным рапортом передать его. Сына он, однако, постеснялся держать у себя дома, а положил его в гошпиталь и написал на доске над его кроватью:
Mors occasinalisСлучайная смерть15Барона Аракчеева тревожила идея государства. Поэтому его характер мало поддавался определению, он был неуловим. Барон не был злопамятен, бывал иногда и снисходителен. При рассказе какой-нибудь печальной истории он слезился, как дитя, и давал садовой девочке, обходя сад, копейку. Потом, заметив, что дорожки в саду нечисто выметены, приказывал бить девчонку розгами. По окончании же экзекуции выдавал дитяти пятачок.
В присутствии императора он чувствовал слабость, похожую на любовь.
Он любил чистоту, она была эмблемою его нрава. Но бывал доволен именно тогда, когда находил изъяны в чистоте и порядке, и если их не оказывалось, втайне огорчался. Вместо свежего жаркого он ел всегда солонину.
Он был рассеян, как философ. И правда, ученые немцы находили сходство в его глазах с глазами известного тогда в Германии философа Канта: они были жидкого, неопределенного цвета и подернуты прозрачной пеленой. Но барон обиделся, когда ему кто-то сказал об этом сходстве.
Он был не только скуп, но любил и блеснуть и показать все в лучшем виде. Для этого он входил в малейшие хозяйственные подробности. Он сидел над проектами часовен, орденов, образов и обеденного стола. Его прельщали круги, эллипсы и линии, которые, переплетаясь, как ремни в треххвостке, давали постройку, способную обмануть глаз. А он любил обмануть посетителя или обмануть императора и притворялся, что не видит, когда кто ухитрялся и его обмануть. О

Ещё в четверг царь Пётр пил и гулял, а сегодня он кричал от боли и умирал. Петербург строился, каналы были недоделаны. Пётр умирал «посреди трудов неоконченных» и не знал, на кого оставить устройство государства, ту науку великую, которую сам начал.

Сестру Пётр выгнал - «она была хитра и зла». Бывшую жену, монахиню, глупую бабу, он не выносил, упрямого сына погубил, а его любимец Данилыч оказался вором. Да и любимая жена Катя, судя по доносу, готовила мужу «особого состава питьецо». Но когда она склонялась над Петром, тот затихал.

Тем временем Александр Данилыч Меньшиков сидел в своих покоях и ждал, когда Пётр призовёт его к ответу. Светлейший князь был жаден, он любил, чтобы у него было много земель, домов, холопов, но больше всего Данилыч любил брать взятки. Дома и земли в горсти не зажмёшь, а взятка - вот она, в руке, как живая.

И Данилыч брал везде, где только было можно. Облагал мздой города и мужиков, иностранцев и королевские дворы. Оформлял подряды на чужое имя, поставлял для армии гнилое сукно, обирал казну.

Он любил, чтоб всё огнём горело в руках, чтоб всего было много и всё было самое наилучшее, чтобы всё было стройно и бережно.

По ночам Данилыч не спал, считал прибыль. С женой он говорить не мог - уж больно глупа, - поэтому шёл к свояченице, с которой разговаривал «и так, и сяк, аж до самого утра», не считая это грехом.

Меньшиков ждал суда и боялся, что ему вырвут ноздри и отправят на каторгу. Надеялся он только на побег в Европу, куда заблаговременно перевёл крупную сумму. Уже две ночи он сидел одетый, ожидая, что его вызовут к умирающему царю.

Неожиданно к Меньшикову явился граф Растрелли, главный архитектор Петербурга. Он пришёл жаловаться на своего конкурента, художника де Каравакка, которому доверили изобразить Полтавскую битву.

Прознав, что царь Пётр при смерти, Каравакк захотел сделать его посмертную маску. От придворного врача Растрелли знал, что царь «умрёт в четыре дня». Граф заявил, что только он может изготовить хорошую маску, и рассказал о посмертной копии французского короля Людовика VIV из белого воска, которая, благодаря встроенному механизму, могла двигаться.

Впервые услыхав так явно о смерти Петра, Данилыч успокоился и позволил Растрелли делать маску. Заинтере­совался светлейший и восковой копией. Тут Меньшикова, наконец, позвали.

Петр I метался в жару и бредил. Очнувшись, он понял: «Петру Михайлову приходит конец, самый конечный и скорый». Он рассматривал рисунки на печных изразцах голландской работы и понимал, что больше никогда не увидит моря.

Пётр плакал и прощался с жизнью, со своим государством - «кораблём немалым». Он думал, что зря не казнил Данилыча и Екатерину и даже допускал её до себя. Если бы казнил, «кровь получила бы облегчение», и он мог выздороветь, а теперь «кровь пошла на низ», застоялась, и болезнь не отпускает, «и не успеть ему на тот гнилой корень топор наложить».

Вдруг на кафеле печки Пётр увидел таракана. В жизни царя «было три боязни». В детстве он боялся воды, поэтому и полюбил корабли, как защиту от больших вод. Крови он начал бояться, когда ребёнком увидел убитого дядю, но это скоро прошло, «и он стал любопытен к крови». А вот третий страх - боязнь тараканов - остался в нём навсегда.

Тараканы появились в России во время русско-турецкой кампании и распространились повсюду. С тех пор впереди царя всегда скакали курьеры и смотрели, нет ли в отведённом Петру жилье тараканов.

Пётр потянулся за туфлёй - убить таракана - и потерял сознание, а очнувшись, увидел в комнате трёх человек. Это были сенаторы, назначенные по трое дежурить в спальне умирающего царя.

А в коморке рядом со спальней сидел «небольшой человек» Алексей Мякинин и собирал донесения фискалов о Данилыче и Екатерине. Заболев, Пётр сам посадил его подле себя и велел ежедневно докладывать.

Мякинин узнал о суммах, отправленных Меньшиковым в Европу, и разнюхал кое-что о Екатерине. Но в этот день о нём забыли, даже обед не принесли. Мякинин слышал, как ходят и шуршат в спальне царя. Он поспешно разорвал бумаги, касающиеся Екатерины, а цифры записал «в необыкновенном месте».

Через час в каморку вошла царица и прогнала Мякинина. Екатерине достались его записи, в которых было немало дел про Меньшикова и господ из сената. В тот же день освободили многих каторжан, чтобы они молились о здоровье государя.

Начались большие дела: хозяин ещё говорил, но более не мог гневаться.

Данилыч велел удвоить караулы в городе, и все узнали, что царь умирает. Но в кабаке, который находился в фортине с царским орлом, об этом знали уже давно. знали там и о том, что по всей стране скупали белый воск и искали крепкий дуб для торса царской копии. Сидящие в кабаке немцы считали, что после Петра будет править Меньшиков. А вор Иван ходил и слушал.

Глава вторая

«Немалое хозяйство» кунсткамеры начиналось в Москве и занимало маленькую каморку. Потом ей выделили каменный дом при Летнем дворце в Петербурге, а после казни Алексея Петровича перевели «в Литейную часть - в Кикины палаты».

Палаты эти находились на окраине, и народ ходил туда неохотно. Тогда Пётр велел построить для кунсткамеры палаты на главной площади Петербурга, а пока они строятся, придумал угощать всякого посетителя выпивкой и закуской. Народ начал заходить в кунсткамеру чаще, иные - и по два раза в день.

В кунсткамере было большое собрание заспиртованных младенцев и уродов, как звериных, так и человечьих. Среди них была и головка ребёнка, рождённого в Петропав­ловской крепости любовницей царевича Алексея. В подвале хранились головы казнённых - царской любовницы и любовника Екатерины, но посторонние туда не допускались. Было в кунсткамере и большое собрание звериных и птичьих чучел, коллекции минералов, найденные в земле каменные «болваны», а также скелет и желудок великана.

Уродов для кунсткамеры искали по всей России и выкупали их у народа. Дороже всего ценились живые человеческие уроды. Таких при кунсткамере жило трое. Два из них были двупалыми дурачками - их руки и ноги напоминали клешни.

Третий «монстр», Яков, был самым умным. От отца ему досталась пасека, и он знал секрет изготовления белого воска. Брат Якова, Михалко, был старше его на пятнадцать лет и ушёл в солдаты ещё до его рождения.

Через двадцать лет в селе стал на постой полк. Один из солдат оказался Михалкой. Он поселился в доме хозяином, но работал по-прежнему Якков. Через некоторое время Михалка решил забрать всё хозяйство себе и продал брата в кунсткамеру, как урода. Уезжая, Яков забрал с собой деньги, накопленные тайком от матери.

В кунсткамере Яков стал истопником, потом начал показывать посетителям заспиртованные «натуралии», командовать остальными уродами и зажил «в своё удовольствие. Он знал, что после смерти тоже станет «натуралией».

Михалко вернулся домой, начал хозяйствовать, но воск у него получался тёмным. Раз мать сказала, что белый воск сейчас в цене - «царёва немка» ест его, чтобы убрать веснушки. Тогда солдат донёс на мать и вместе с ней угодил на каторгу.

Выпустили их по амнистии, когда царь заболел.

И затопило деревни, как будто каторга-Нева вышла из берегов, пошла по дорогам и вошла в деревенские улицы.

Вернувшись домой, солдат обнаружил, что дом его заняли чужие люди. Мать тут же и умерла, а солдат вернулся в Петербург.

Якову стало скучно в кунсткамере, и он решил подать прошение, чтобы отпустили его. За это он обязался бесплатно снабжать кунсткамеру уродами.

Главы третья-четвёртая

В полшестого утра, когда открывались мануфактуры и цеха, а фурманщики гасили фонари, царь Пётр умер.

Тело не успели ещё обрядить, а Меньшиков уже взял власть в свои руки. Екатерина открыла казну, и Данилыч купил верность гвардии. И тогда все поняли: императрицей станет Екатерина.

А потом начались великие рыдания по усопшему царю. Даже Меньшиков вспомнил, от кого «получал свою государ­ственную силу», и на миг вернулся в прошлое, стал Алексашкой, верным псом Петра.

Посреди этой суматохи во дворец незаметно вошёл Растрелли, изготовил посмертную маску царя и копи его рук, ног и лица из белого воска. Маска осталась во дворце, а остальное скульптор унёс к себе, в Формовальный амбар, что рядом с Литейным двором. Растрелли долго рисовал эскиз, а потом вместе с подмастерьем начал лепить копию Петра, ругаясь, что царь был очень велик и воска не хватит.

Между тем императрице Екатерине снилась её молодость. Она, Марта, выросла в деревне у шведского города Марьенбурга. В детстве доила коров, а потом её взяли в город, прислугой пастора. Сын пастора начал учить её немецкому языку, а научил совсем другому - этот язык Марта освоила в совершенстве.

Когда Марте исполнилось шестнадцать, город наполнился шведскими солдатами, и она вышла замуж за капрала, но вскоре бросила его ради лейтенанта, а от того ушла к коменданту города, и старухи называли её «малым женским словом».

Потом город взяли русские, и Марту долго учили русскому языку Шереметьев, Монс, Меньшиков и сам Пётр, для которого она «не говорила, а пела».

А понимала она только один человеческий язык, и тот язык был как дитя растущее, или листья, или сено, или девки на молодом дворе, что пели песнь.

Проснувшись, Екатерина нарядилась и отправилась рыдать над телом мужа, попутно решив приблизить к себе молоденького дворянина.

В Петербург вернулся солдат Михалко. В трактире под государ­ственным орлом он познакомился с парнем, работавшим «дураком» у трёх богатых купцов. Чтобы не платить налога, купцы притворялись слепыми нищими, а «дурак» был их поводырём. Через них солдат пристроился сторожем «на восковом дворе».

Растрелли начал собирать модель, попутно ругая безвкусное оформление царских, похорон - ему этого дела не поручили. В отместку он решил создать конную статую, «которая будет стоять сто лет».

Наконец царская копия была готова. В её тело вмонтировали деревянную болванку с тонким механизмом - теперь восковая персона сможет двигаться. Явился Ягужинский и поручил Растрелли делать детали для оформления похорон, и тот охотно согласился.

Екатерина праздновала масленицу. Её сравнивали с древними правительницами, а между собой говорили, что она «на уторы слаба... не дождалась». Ещё до похорон, во время пышного пира, императрица уединилась со своим первым избранником.

Наконец, Петра похоронили. Екатерина чувствовала себя хозяйкой, но ей очень мешала восковая персона. Она сама обрядила её в Петрову одежду, посадила в тронном зале, и не подходила близко, чтобы не срабатывал механизм, и персона не вставала - уж очень она была похожа на живого царя.

Сидит день и ночь, и когда светло и в темноте. Сидит один, и неизвестно, для чего он нужен. От него несмелость, глотать за обедом он мешает.

Наконец, было решено отправить персону в кунсткамеру, как предмет замысловатый и весьма редкий.

Из белого воска Растрелли вылепил модель конной статуи. На челе всадника - лавровый венок, а конь стоит на затейливом постаменте с амурами.

Глава пятая

Генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, белозубый, весёлый, с зычным голосом, был первым врагом и соперником Меньшикова. Данилыч обзывал его «шпиком» и дебоширом, а дом его - кабаком. Жену свою безумную Ягужинский в монастырь сунул, а сам женился на рябой, но умной бабе. Ещё называл Меньшиков недруга своего распутником и «фарсоном» за то, что знал иностранные языки и гордился этим. Сам же Данилыч так и остался неграмотным.

Ягужинский же за вороватость величал Меньшикова «загрёбой» и «хватом». Говорил, что «нижним людям» он пакости делает, а «верхним» льстит, мечтает «в боярскую толщу пролезть» и прикарманить российскую казну, намекал на отношения Данилыча со свояченицей.

Теперь, когда Меньшиков в гору пошёл, Ягужинский сидел дома и думал, на кого можно положиться. И выходило, что нет у него сторонников, но ссылки Ягужинский не боялся, потому что за него были «нижние люди» - купцы, мастеровые, чернь, а значит не бывать Алексашке в царях.

Ночью восковую персону перевезли в кунсткамеру и посадили на помост, обитый красным сукном, под которым провели механизм - наступишь на определённое место, и персона поднимется, как живая, перстом на дверь укажет. Рядом расставили чучела любимых собак Петра и коня, на котором он в Полтавской битве участвовал.

В последующие дни Ягужинский встречался со многими людьми, в том числе и с Алексеем Мякининым, с которым долго беседовал. Потом, напившись, долго шатался по покоям, перечислял преступления Меньшикова и не знал уже теперь, «быть ли Санктпе­тербургу».

И всё не идёт с места, а кругом город сделался неверный и может запустеть к лету. Задрожит и поползёт.

И решил Ягужинский завтра же начать светлейшего тревожить, «как палкою пса», и жена его поддержала.

За последние годы Меньшиков вспоминал своё детство раза три. Отец его пёк пироги на продажу и часто приходил домой пьяный и без штанов. Всю жизнь светлейший менялся. Сначала был красив, тонок, проказлив и потасклив. Потом лет пять ходил «плотный, и осмотри­тельный, и чинный». Затем стал «лицом безобразен», жаден, забыл, кем был.

Теперь Данилыч вознёсся, стало много дорогих вещей, только радости от них не было, и свояченице он уже не мог всего сказать. Екатерину он стал называть «матерью» и был с ней жесток, мечтал стать принцем и генералис­симусом, и выдать дочь за Петрова сына - тогда он, Данилыч, станет регентом, будет править, а государыню изведёт.

В Татарском таборе - большом Петербургском рынке - солдат Михалко продавал воск и встретился с вором Иваном. Делая вид, что приценивается к товару, вор свёл солдата в кабак, выведал всё о его сторожевой работе и ушёл, ничего не купив.

Ягужинский подрался «с обнажением шпаг» с Меньшиковым, и от него все отвернулись. Тогда Павел Иванович напился, собрал компанию и пошёл «шумствовать» и куролесить по Петербургу. Компания прокатилась по городу и добралась до кунсткамеры.

Живая птица влетела в куншткамору, дикая, площадная, толстая, в голубом шёлку, и со звездою, и при шпаге, и это был человек, и он не шёл, он летел.

Все разошлись смотреть «натуралиев», а Ягужинский добрался до портретной палаты, где сидела восковая персона, и та встала перед ним. И Павел Иванович стал жаловаться персоне на бесчинства Данилыча, а шестипалый Яков был здесь же и всё слышал.

Меньшиков был зол на Ягужинского, но класть его на плаху всё же не хотел. Услыхав о кунсткамере, он поехал туда. Под его взглядом Яков рассказал всё, что запомнил, хотя сначала говорить не хотел. А потом персона встала перед Данилычем, и тот в испуге убежал.

Ночью Ягужинский читал свой гороскоп, по которому выходила ему победа, и вспоминал о любимой женщине - гладкой, чванной шляхтянке из Вены. В ту же ночь солдата Михалку огрели по голове и вскрыли амбар с казной. Меньшиков же в это время планировал сослать Ягужинского в Сибирь, уехать на отдых в своё поместье и призвать туда государыню. А шестипалого, который много знал, он велел убить и заспиртовать.

Глава шестая

Утром горожан разбудили пушечные залпы - это били тревогу из-за пожара. Всё зашевелилось. Литейный двор, где хранились «бомбенные припасы», оградили войлочными щитами и парусами. На огонь бежали воры - тащить, что придётся, и было непонятно, где горит.

Наконец, всем показалось, что горит Литейная часть, и оградили её парусами, чтобы ветер не раздувал огонь.

И храбрые скакали вперёд, а трусы ударялись назад. И было много и тех и других.

Растрелли испугался, но, увидев паруса, решил, что это «военные и морские репетиции» и спокойно вернулся домой.

В кунсткамере тоже началась паника. Восполь­зо­вавшись ею, Яков взял свой пояс с деньгами, надел рукавицы, чтобы спрятать шестипалые руки, и сбежал. А Екатерина смеялась «до упаду и до задирания ног» - паника в городе была её первоап­рельской шуткой. Уже две недели прошло, как похоронили Петра, и императрица веселилась.

Яков пошатался по Петербургу, купил новую одежду, побрился у цирюльника и совершенно преобразился. Проходя мимо пыточной площадки, он увидел, как наказывают провинившегося солдата, узнал в нём своего брата и прошёл мимо, «как свет проходит сквозь стекло».

Утром Меньшиков нарядился и отправился к императрице, думая решить с ней судьбу Ягужинского. Но, приехав, светлейший увидел Павла Ивановича, который шутил и смешил Екатерину с царевной Елизаветой - это умная жена помирила Ягужинского с императрицей. Екатерина заставила недругов пожать друг другу руки и поцеловаться. Теперь Меньшиков возмечтал сослать Ягужинского не в Сибирь, а послом в какую-нибудь землю «поплоше, но только подальше».

Потом оба плясали, но Меньшиков выглядел постаревшим, а Ягужинский не чувствовал себя победителем. Так кончился вечер 2 апреля 1725 года.

В кунсткамере «выбыли две натуралии» - младенец, рождённый любовницей царевича Алексея, и шестипалый урод Яков. Две банки со спиртами остались пустыми, и одну из них выпили двупалые дураки.

Шестипалый был ценной «натуралией», и его приказали ловить. В это время Яков сидел в кабаке и рассказывал вору Ивану, какие сокровища и камни хранятся в кунсткамере. Потом Иван позвал Якова «к башкирам, на ничьи земли», и они ушли.


И пуще торопит Малюта опричников, и чаще бьет коней по крутым бедрам.

– Эй, – говорит он Хомяку, – никак, кто-то кричит за нами?

– Нет, – отвечает Хомяк, – то нашу молвь отголоски разносят.

И серчает Малюта на коней.

– Ах вы волчья сыть, травяные мешки! Ой, не было б за нами погони!

Вдруг слышит Малюта за собою:

– Стой, Григорий Лукьяныч!

Серебряный был у Скуратова за плечами. Не выдал его старый конь водовозный.

– Стой, Малюта! – повторил Серебряный и, нагнав Скуратова, ударил его в щеку рукою могучею.

Силен был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились звери со всех ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки, посмотрели друг на друга и сказали, дивясь:

– Слышь, как треснуло! Уж не старый ли дуб надломился над Поганою Лужей?

Малюта свалился с седла. Бедный старый конь Никиты Романовича споткнулся, покатился и испустил дух.

– Малюта! – вскричал князь, вскочив на ноги, – не за свой ты кус принимаешься! Ты этим кусом подавишься!

И, вырвав из ножен саблю Малюты, он замахнулся разрубить ему череп.

Внезапно другая сабля свистнула над головою князя. Матвей Хомяк прилетел господину на помощь. Завязался бой меж Хомяком и Серебряным. Опричники напали с голыми саблями на князя, но деревья и лом защитили Никиту Романовича, не дали всем вдруг окружить его.

«Вот, – думал князь, отбивая удары, – придется живот положить, не спася царевича! Кабы дал Бог хоть с полчаса подержаться, авось подоспела бы откуда-нибудь подмога!»

И лишь только он подумал, как пронзительный свист раздался в лесу; ему отвечали громкие окрики. Один опричник, уже занесший саблю на князя, упал с раздробленною головой, а над трупом его явился Ванюха Перстень, махая окровавленным чеканом. В тот же миг разбойники, как стая волков, бросились на Малютиных слуг, и пошла между ними рукопашная. Хотел бы Малюта со своими дать дружный напуск на врагов, да негде было разогнаться, все пришел лес да валежник. Многие легли на месте; но другие скоро оправились. Крикнули: гой-да! и потоптали удалую вольницу. Сам Перстень, раненный в руку, уже слабее разил чеканом, как новый свист раздался в лесу.

– Стойте дружно, ребята! – закричал Перстень, – то дедушка Коршун идет на прибавку!

И не успел он кончить речи, как Коршун с своим отрядом ударил на опричников, и зачался меж ними бой великий, свальный, самый красный.

Трудно было всадникам стоять в лесу против пеших. Кони вздымались на дыбы, падали навзничь, давили под собой седоков. Опричники отчаялись насмерть. Сабля Хомяка свистела, как вихорь, над головой его сверкала молния.

Вдруг среди общей свалки сделалось колебанье. Дюжий Митька буравил толпу и лез прямо на Хомяка, валяя без разбору и чужих и своих. Митька узнал похитителя невесты. Подняв обеими руками дубину, он грянул ею в своего недруга. Хомяк отшатнулся, удар пал в конскую голову, конь покатился мертвый, дубина переломилась.

– Погоди! – сказал Митька, наваливаясь на Хомяка, – теперь не уйдешь!

Кончилась битва. Не с кем было более драться, все опричники легли мертвые, один Малюта спасся на лихом аргамаке.

– Вот, – сказал Перстень, подходя к Серебряному и стирая пот с лица, – вот, боярин, где довелось свидеться!

Серебряный, с первым появлением разбойников, бросился к царевичу и отвел его коня в сторону; царевич был привязан к седлу. Серебряный саблею разрезал веревки, помог царевичу сойти и снял платок, которым рот его был завязан. Во все время сечи князь от него не отходил и заслонял его собою.

– Царевич, – сказал он, видя, что станичники уже принялись грабить мертвых и ловить разбежавшихся коней, – битва кончена, все твои злодеи полегли, один Малюта ушел, да я чаю, и ему несдобровать, когда царь велит сыскать его!

При имени царевича Перстень отступил назад.

– Как? – сказал он, – это сам царевич? Сын государев? Так вот за кого Бог привел постоять! Так вот кого они, собаки, связамши везли!

И атаман повалился Иоанну Иоанновичу в ноги.

Весть о его присутствии быстро разнеслась меж разбойников. Все бросили выворачивать карманы убитых и пришли бить челом царевичу.

– Спасибо вам, добрые люди! – сказал он ласково, без обычного своего высокомерия, – кто б вы ни были, спасибо вам!

– Не на чем, государь! – отвечал Перстень. – Кабы знал я, что это тебя везут, я бы привел с собою не сорок молодцов, а сотенки две; тогда не удрал бы от нас этот Скурлатыч; взяли б мы его живьем да при тебе бы вздернули. Впрочем, есть у нас, кажись, его стремянный; он же мне старый знакомый, а на безрыбье и рак рыба. Эй, молодец, у тебя он, что ли?

Введение

Пору́чик Киже́ - персонаж исторического анекдота времён царствования императора Павла I, а также повести Юрия Тынянова «Подпоручик Киже» - несуществующий офицер, появившийся в документах из-за ошибки писаря, но, тем не менее, несколько раз произведённый в новый чин императорским указом.

«Поручиком Киже» иногда иронично именуют ситуацию, когда мелкая, нелепая ошибка приводит к масштабным последствиям, либо несуществующий объект, мифическую фигуру, которая из-за ошибки, недоразумения или случайного совпадения была сочтена реальной.

Основанием для истории послужил следующий анекдот, действие которого происходит в Российской империи времён царствования императора Павла I:

Однажды придворный писарь, составляя со слов императора очередной указ о производстве в следующий чин офицеров, при написании первых двух слов фразы «прапорщики ж [такие-то] - в подпоручики» ошибся - написал «прапорщик Киж», в результате в тексте указа перед реальными фамилиями оказался вписан никогда не существовавший прапорщик Киж. Когда указ подали на подпись, император почему-то решил выделить первого из новопроизведённых подпоручиков и собственноручно дописал к указу «подпоручика Кижа в поручики». Поручик Киж, видимо, запомнился императору, во всяком случае, уже через несколько дней император произвёл его в штабс-капитаны. Подобным образом Киж очень быстро рос в чине и вскоре был произведён в полковники, и на этом, последнем приказе о производстве в чин император написал: «Вызвать сейчас ко мне». Кинувшись искать полковника, военное руководство его не обнаружило. Лишь изучив все документы о производстве, удалось дойти до самого первого приказа, содержащего ошибку, и понять, в чём дело. Однако сообщить императору об истинном положении дел никто не осмелился. Вместо этого подчинённые доложили, что полковник Киж скоропостижно скончался, из-за чего прибыть на аудиенцию не может. Император вздохнул и сказал: «Жаль, хороший был офицер».

2. История

Анекдот о поручике Киже приводит в своих «Рассказах о временах Павла I» Владимир Даль (автор широко известного «Толкового словаря живого великорусского языка»). «Рассказы», в том числе и данная история, записаны им со слов отца. Анекдот основан на действительно имевшем место в указанные времена порядке (точнее, полном беспорядке) повышения и понижения офицеров в чинах, когда старшие офицеры легко разжаловались в рядовые, а младшие, по какой-то причине понравившиеся императору, нередко повышались в чинах с неимоверной быстротой.

В 1927 году Юрий Тынянов выпустил повесть «Подпоручик Киже». Впоследствии она была дважды экранизирована (фильмы «Поручик Киже» (1934) и «Шаги императора» (1990)). Сюжет повести в целом соответствует вышеприведённому анекдоту, хотя повесть, разумеется, гораздо более детальна. Автор переименовал главного героя, заменив фамилию «Киж» на «французскую» «Киже́» (одновременно подредактировав фразу императора, заменив устаревшую форму «прапорщики ж» на более современную «прапорщики же»), ввёл множество побочных персонажей. В повести Киже, помимо производства в чины, был поставлен в караул, наказан за крик под императорским окном, высечен, сослан в Сибирь, прощён, дослужился до генерала, получил награды, а буквально перед кончиной ему были пожалованы императором имение и тысяча душ. В отличие от исходной истории, описывающей, по сути, лишь мелкое канцелярское недоразумение и демонстрирующей лёгкость чинопроизводства при Павле I, в повести Тынянова акцент сделан на высмеивание бюрократической системы, в которой точное следование предписанным регламентам становится важнее здравого смысла. Показаны непосредственные исполнители, которые совершают нелепые, очевидно абсурдные действия, лишь бы их нельзя было обвинить в нарушении предписаний: секут плетьми деревянного «коня», на котором нет наказываемого, конвоируют пустое место, лечат несуществующего больного и хоронят несуществующего покойника, в общем, ведут себя так, как будто Киже реально существует, при этом никто не показывает, что происходит что-то необычное.