Марафет 

Карлейль считал российскую империю идеалом. Томас Карлейль: биография, сочинения. Цитаты и афоризмы Томаса Карлейля. Афоризмы, цитаты, высказывания, фразы Томас Карлейль

Томас Карлейль (Carlyle), один из известнейших английских писателей и публицистов XIX столетия, родился в 1795 г., в пуританской семье деревенского каменщика. Юный Томас посещал сельскую школу. В 1809 г. Карлейль отправился пешком в Эдинбург, поступил в университет, по окончании которого учительствовал. В 1826 г. он женился на Джен Уельш, выдававшейся своим умом, к которой относился, впрочем, довольно эгоистично. С 1828 по 1834 Карлейль прожил в её имении, отдавшись литературным занятиям. Потом он переехал в Лондон, где читал публичные лекции о немецкой литературе, сделался одним из влиятельнейших писателей, в 1865 г. был назначен ректором эдинбургского университета. Умер Томас Карлейль в 1881 г.

Карлейль начал свою литературную деятельность популяризацией немецкой литературы, перевел «Вильгельма Мейстера» (1824, отсюда его переписка с Гёте : Correspondence between Goethe and Carlyle, 1887), написал биографию Шиллера (1825), издал антологию произведений немецких романтиков (German Romance, 1827). Он был и по своим философским взглядам, непродуманным и сбивчивым последователем германской идеалистической философии (см. его Sartor resartus). От литературы Карлейль перешел к истории, написал историю французской революции (в которой видел суд Божий), труд о Кромвеле («Письма и речи», 1845) и Фридрихе II (1858 – 1865). В истории Томас Карлейль видел продукт творчества великих людей – мысль, которую он подробно развил в лекциях, потом изданных книгой «О героях и героическом в истории» (1841).

По мере того, как разрасталось чартистское движение , и надвигалась революция 1848 г., Карлейль все больше времени и внимания отдавал социальному вопросу, посвятив ему три сочинения: «Чартизм» (1840), «Теперь и прежде» (1843) и «Памфлеты» (Latter-Day Pamphlets, 1850). В своих социальных памфлетах Томас Карлейль подвергал резкой критике буржуазное общество с его «механической» и «утилитарной» культурой, культом естественных наук и политической экономии, с его литературой, служащей развлечению сытых магнатов, с его низменными интересами, сводящимися к заботам о пище и комфорте, с его преклонением перед Маммоной, вытеснившим Бога, с его экономической доктриной laissez aller (свободной конкуренции), приведшей к «неурожаям, чартистскому движению, провозглашению красной республики», словом к «хаосу». Восставая против буржуазии, Карлейль еще резче вооружался против рабочего класса, стремившегося к захвату политической власти путем всеобщего избирательного права (чартизм), так как Бог создал вселенную, и следовательно, общество, на началах «господства» и «подчинения», а не «равенства».

Томас Карлейль. Фото 1854

Карлейль считал, что только новая аристократия, «новые aristoi» могут спасти Англию от воцарившегося «хаоса» и вновь превратить жизнь в «космос». В этот класс должны войти капиталисты, понявшие, что их назначение не в том, чтобы охотиться за прибылью, «как индейцы за скальпами», что спрос и предложение не единственный закон жизни, а заработная плата не единственное звено, связующее людей, – и интеллигенция, понявшая, что её призвание не «развлекать» (заниматься литературой), а «воспитывать». Если во главе общества станут эти «вожди промышленности», правильно осознавшие свои социальные обязанности, рабочие охотно подчинятся им, как дети подчиняются отцам. На таких началах отеческой опеки верхов и добровольного подчинения низов было, по мнению Карлейля, построено феодальное общество , которое он и противополагал, как идеал, и предлагал, как образец, своим современникам (в «Теперь и прежде».).

Социальная философия Карлейля оказала большое влияние на таких писателей, как Диккенс , Кингсли, госпожа Гаскелл, Дизраэли , Рёскин и др., и была до известной степени претворена в жизнь английской буржуазией в эпоху «социального мира», воцарившегося в Англии после чартистских волнений до 1880 годов. Собрание сочинений Карлейля в 37 томах было издано в 1871 г. (People"s Edition).

Литература о Томасе Карлейле

Массон, Карлейль. Личность и труды

Гарнетт , Жизнь Томаса Карлейля

Макферсон ,

Шульце-Геверниц, Карлейль. Его взгляд на мир и общество


Томас Карлейль - родился 4 декабря 1795 года, в городе Эклфехан. Британский (шотландский) писатель, историк и философ. Автор книг - «История французской революции», «Исторические и критические опыты», «Герои и героическое в истории», «Нибелунги» и др. Умер 5 февраля 1881 года в городе Лондоне.

Афоризмы, цитаты, высказывания, фразы Томас Карлейль

  • Не будьте рабом слов.
  • История - это квинтэссенция сплетни.
  • Если человек знает меру, он знает все.
  • Настоящее - это суммарно взятое прошлое.
  • История мира - это биография великих людей.
  • Книга - чистейшая сущность человеческой души.
  • С помощью цифр доказать можно все что угодно.
  • Метафизика - это попытка ума подняться над умом.
  • Самое страшное неверие - это неверие в самого себя.
  • Каждый венец славы есть вместе с тем терновый венец.
  • Наличные - не единственная связь человека с человеком.
  • Насколько человек побеждает страх, настолько он человек.
  • Жизнь - это очень короткое время между двумя вечностями.
  • Никто не знает, как поступит Толпа, тем более - она сама.
  • Здоровый человек - самое драгоценное произведение природы.
  • Молчание глубоко, как Вечность; разговоры мелки, как Время.
  • Самое неприятное чувство - это чувство собственного бессилия.
  • Из всех наций на свете англичане - самые глупые в беседе и самые умные в деле.
  • Человек только и живет надеждой; надежда, по сути,- его единственная собственность.
  • Человек не может быть неисправимо плохим, если он хотя бы один раз от души смеялся.
  • Величие великого человека обнаруживается в том, как он обращается с маленькими людьми.
  • Нет более печального доказательства ничтожности человека, чем неверие в великих людей.
  • Как только мы почувствовали гнев во время спора, мы уже спорим не за истину, а за себя.
  • На нашем лучезарном небосклоне всегда сыщется темное пятно, и это - наша собственная тень.
  • На поприще литературы дойдут еще до того, чтобы платить писателям за то, что они не писали.
  • Главный орган человеческого тела, незыблемая основа, на которой держится душа - это кошелек.
  • Человек, не умеющий держать про себя свои мнения, не способен ни на что выдающееся ни в каком деле.
  • Станьте честным человеком, и тогда вы сможете быть уверены, что одним плутом стало меньше на свете.
  • У каждого человека под шляпой - свой театр, где развертываются драмы, часто более сложные, чем те, что даются в театрах.
  • Музыка своей мелодией доводит нас до самого края вечности и дает нам возможность в течение нескольких минут постичь ее величие.
  • Двое-трое - это уже Общество. Один станет Богом, другой - дьяволом, один будет вещать с кафедры, другой - болтаться под перекладиной.
  • Идеал - в тебе самом. Препятствия к достижению его - в тебе же. Твое положение - есть тот материал, из которого ты должен осуществить этот идеал.
  • Если вы желаете удержать человека от какого-нибудь поступка, заставьте его разговориться на эту тему: чем больше люди говорят, тем меньше у них склонности делать.
  • Невозможно ступить ни шагу по этой земле без того, чтобы не соприкоснуться с ответственностью и долгом, который необходимо исполнить.
    Наше предназначение не в том, чтобы пытаться ясно разглядеть то, что удалено от нас и скрыто в тумане, но в том, чтобы трудиться над тем, что у нас под рукой.

Заметное место в европейской историографии XIX века занимает английский историк, писатель, философ Томас Карлейль (1795-1881). Его современник французский историк И. Тэн писал: «Спросите любого англичанина, кого у них больше всего читают, и всякий ответит вам – Карлейля». Томас Карлейль родился в Шотландии в семье фермера, был воспитан в строгих правилах пуританизма, учился сначала в сельской школе, затем в семинарии, где изучал арифметику, алгебру, геометрию, французский язык, латынь. После окончания семинарии в 15 лет Томас отправился в Эдинбургский университет. Денег на транспорт, т. е. проезд в почтовой карете, у него не было, поэтому вместе с товарищем они прошли от своего дома до Эдинбурга 100 миль пешком. Многие студенты университетов Эдинбурга и Глазго были выходцами из небогатых семей. После окончания университета они становились учителями, священниками, юристами. Во время учебы в университете, как писал позднее Карлейль, ему удалось «из хаоса университетской библиотеки выловить множество книг, о которых не знал даже библиотекарь». Он научился свободно читать почти на всех европейских языках.

После окончания университета Карлейль работал учителем математики в семинарии, затем в сельской школе, которую содержали местные жители, давал частные уроки. В начале 30-х гг. Карлейль переехал в Лондон и занялся литературным трудом. Он опубликовал в «Лондонском журнале» биографию Шиллера, затем делал переводы из Гёте, Гофмана, Тика, Рихтера и других немецких романтиков. В 1834 г. Карлейль написал свое первое крупное произведение «Сартор Резартус» (буквально «Перелицованный портной»), в котором показал разнообразные стороны британской жизни того времени и свои интеллектуальные и духовные поиски. Книга получила широкую известность и привлекла внимание к личности автора.

В 1838 г. была опубликована его первая книга по истории – «Французская революция». Объясняя свой интерес к этой теме, он говорил, что мир казался бы ему безнадежным, если бы не Французская революция. Он мало уделял внимания экономическим и политическим вопросам революции, а пытался дать нравственную оценку поступков ее участников. Революция у него предстает в лицах, а не в событиях. Карлейль рисует мрачный портрет активного деятеля первого этапа революции, герцога Филиппа Орлеанского: «лунообразное лицо темнеет, как неокисленная медь, в стеклянных глазах появляется беспокойство. Пресыщение и жадность, лень, не знающая покоя, мелкое честолюбие, мнительность, ничтожность. О, какая смута смут скрывается под этой кожей, покрытой карбункулами». Филипп Орлеанский, родственник короля, масон, в целях личного возвышения поддержал революцию в самом начале, в период якобинской диктатуры был казнен. Давая такую неприглядную, гротескную характеристику внешнего и внутреннего облика этой личности, Карлейль показывает свое отношение к тем мотивам, по которым Филипп Орлеанский примкнул к революции.

Свою отрицательную оценку Карлейль дает и еще одному из наиболее известных деятелей революции – Марату, идеологу якобинской диктатуры. Карлейль пишет о нем: «Язвителен, едок как терновый спирт Марат Друг Народа. Человек этот беден, неопрятен, живет на чердаке, человек неприятный наружностью и внутренними качествами. Человек отталкивающий – и вдруг он становится фанатиком, одержимым навязчивой идеей».

Более светлым ему представляется образ другого активного деятеля революции, журналиста Камилла Демулена. Его он видит «с оттенком озорства на лице, светящемся гениальностью, все, чего бы ни коснулся Демулен, приобретает неожиданный оттенок благородства на фоне ужасной смуты, то, что вышло из-под его пера, стоит прочесть, о других этого не скажешь». Карлейль приводит парадоксальные характеристики и других участников революции. Так, Дантон у него «колоссальная реальность», а Робеспьер «зеленоватая формула» или просто «зеленый». Карлейль отмечал большое влияние Мирабо на ход событий в первые годы революции и писал, что «это Мирабо сдвинул старую Францию с ее основания, и он же лишь своей рукой удерживал от окончательного падения готовое рухнуть здание». Карлейль полагал, что если бы Мирабо не умер так рано, то вся история Франции и мира «пошла бы другим путем».

Он не описывает в подробностях действия народных масс во время революции, иногда изображает ситуацию одной метафорой: «Беспредельный хаос мятежа сжимается вокруг дворца, как Океан вокруг водолазного колокола, и может просочиться в любую трещинку». Характеризуя бесплодность конституционной монархии, установленной на первом этапе революции, её обреченность, несмотря на усилия Лафайета, имевшего в то время огромный авторитет, Карлейль пишет, что «конституционная королевская власть вянет как отрезанная ветка, сколько бы ее ни поливал Лафайет». Книгу Карлейля по истории Французской революции называли поэмой, говорили, что читатели видят все происходившее в то время, как бы при вспышке молнии.

О причинах революции Карлейль писал в своем необычном стиле: «Столько веков подряд накапливалась растущая масса злобы, обмана, притеснения человека человеком. Грешили короли, грешили священники, грешил народ. Урожай многих столетий созревал, и теперь пожинается разом, в одночасье, в этом Царстве Террора». По его мнению, главными деятелями революции были Голод, Нагота, кошмарный Гнет, давивший 25 миллионов существ. Раскрывая неприглядные стороны революции и деятельности ее участников, Карлейль все же писал, что революция – время крещения Демократии. Однако, по его мнению, нужно еще два столетия не меньше, прежде чем Демократия, пройдя через неизбежные и гибельные этапы Лжекратии, возродит этот зачумленный мир и появится новый мир, молодой и зеленый. Карлейль пытался вызвать у читателей своей книги высокие нравственне идеалы.

В 1839 г. Карлейль издал книгу «Чартисты». Эпиграфом к ней он поставил слова народной пословицы «Нет дыма без огня». Он стремился обратить внимание властей на то, что чартистское движение вызвано тяжелым материальным положением рабочих. Карлейль призывал понять, что «чартизм – это наша Французская революция», и его нельзя уничтожить, не уничтожив нищету. Он резко критиковал парламентский Закон 1834 г., по которому вместо материальной помощи беднякам в городах начали создавать работные дома, где неимущие должны были трудиться только за скудную пищу и ночлег. В памфлете «Прошлое и настоящее», опубликованном в 1840 г., Карлейль описывает посещение работного дома. По его словам, эта книга – выражение протеста угнетенных Бедных против праздных Богатых.

Помочь Англии, оказавшейся в период чартистского движения в довольно сложном положении, по мнению Карлейля, мог только герой. Современному миру, полагал он, следует найти своего героя, которому должен подчиниться рабочий, ему же подчинится и аристократия. К этому времени у Карлейля сложилась оригинальная концепция о роли личности в истории. Свои взгляды на эту проблему он изложил в брошюре «Герои, почитание героев и героическое в истории», изданной в 1844 г. Это был конспект лекций, курс которых он прочитал публично. Слушать его приходили министры, депутаты, деятели культуры, дамы высшего общества. Уже в первой лекции он говорил: «Всемирная история, все, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей, потрудившихся здесь на земле. Безвестные массы составляют лишь фон, на котором творят историю герои».

Каждая из лекций Карлейля посвящена особой форме героизма: герой – божество, Бог; герой – пророк (Магомет); герой – поэт (Данте, Шекспир); герой – пастор (Лютер); герой – писатель (Руссо, Джонсон, Бёрнс) и, наконец, герой – вождь (Кромвель, Наполеон). В них Карлейль видел высшее воплощение героизма. В то время, когда прежнее преувеличение роли королей и полководцев отходило в прошлое, Карлейль создает свой культ героев. В этом заметно влияние романтизма. Подобно другим романтикам он преклонялся перед героическим в противоположность будничной погоне за наживой, прибылью, капиталом в современном ему обществе. Герой у Карлейля выступает как человек высокой нравственности, искренности, деятельности. Придавая труду высшее, почти религиозное значение, Карлейль видел в подлинном герое человека, постоянно трудящегося, деятельного. По его мнению, герои являются сознательными носителями и исполнителями божественного провидения, в отличие от рядовых людей, которые служат лишь пассивным орудием в руках Бога.

Карлейль признает идею прогрессивного развития общества в результате борьбы. Однако, по его мнению, борются не классы в истории, а извечно противоположные начала добра и зла, веры и неверия. Плодотворные и счастливые эпохи веры сменяются мрачными периодами безверия, всеобщей лжи и разложения. Признавая, что переход от эпохи безверия к эпохе веры нередко происходит в форме революции, которая является очистительной жертвой за ложь предыдущей эпохи, Карлейль принимает революцию как одну из форм исторического развития, которая иногда бывает необходима. В частности, начало начал во французской революции 1789 г. Карлейль видел в том, что старая феодальная верхушка забыла о своем долге «пасти человеческое стадо». Это привело к тому, что рухнули плотины, которые сдерживали разрушительные силы, всегда таящиеся в народе. Только герой, через которого провидение открывает свои замыслы, может снова обуздать народ.

Героем, способным укротить Французскую революцию, Карлейль считал Мирабо, которому якобы раньше других открылся сокровенный смысл событий, но Мирабо умер в 1791 г. Героем мог быть Дантон, если бы он одержал верх над Робеспьером. Наконец, явился «нужный человек» Наполеон, который «картечью уничтожил революцию с ее правом на восстание». Герой, по словам Карлейля, это «единственная живая скала среди всевозможных крушений, единственная устойчивая точка в современной революционной истории». Герой должен быть спасителем общества от революции. «Пока человек остается человеком, – писал Карлейль, – Кромвели и Наполеоны всегда будут неизбежным завершением санкюлотизма».

В 1845 г. вышла книга Карлейля «Письма и речи Оливера Кромвеля с толкованием» в пяти томах. Свой биографический метод историк применил и к Английской революции. Его книга состоит из подлинных писем Кромвеля, его речей, а также комментариев и пояснений историка. В комментариях Карлейль показывает весь ход революции и стремится быть точным в деталях. Чтобы дать описание битвы у Нэзби, он ездил осматривать это место. Книга была воспринята современниками как образец исторического исследования. По собственному признанию Карлейля, целью этой работы была реабилитация Кромвеля как человека и политика. До него английские историки видели в Кромвеле лишь «цареубийцу и тирана». Карлейль, по его словам, хотел «снять с виселицы труп Кромвеля, вздернутый на неё историками XVIII века». Он рассматривает всю революцию как воплощение деятельности героя Кромвеля и даже называет её «Кромвелиадой». Он оправдывает все действия Кромвеля и осуждает всех его противников. Кульминационным пунктом революции он считает разгон «охвостья» Долгого парламента в 1653 г. и установление Протектората Кромвеля, т. к. у народа после этого акта появился, наконец, подлинный вождь-герой.

В книге «Герои, почитание героев» Карлейль пишет, что из всех людей, принимавших участие в пуританской борьбе, только Кромвель был неизбежно необходимым человеком, чтобы видеть, дерзать и решать, быть «нерушимой скалой среди водоворота разных случайностей». Наполеона Карлейль не считает равным по величию Кромвелю. В Наполеоне он видит «какую-то чудовищную помесь героя с шарлатанством». По его словам, Кромвель был человеком искренним, а при Наполеоне во Франции стало общей поговоркой выражение «лживый как рапорт». Наполеон, оправдывая свою ложь, говорил, что она необходима для введения в заблуждение неприятеля, для поддержания бодрости духа в рядах своих и т. п. Карлейль же считает, что обману не может быть никакого оправдания. Ложь – ничто, из ничего нельзя сделать что-либо. В конце концов, вы тоже получаете ничто и еще теряете время и труд. Карлейль писал: «Истина! Хотя бы небеса раздавили меня за нее! Ни малейшей фальши! Хотя бы за отступничество сулили все блаженства рая!».

Последний исторический труд и самое обширное произведение Карлейля «История Фридриха II». Тринадцать томов этой работы посвящены восхвалению Фридриха Великого как политика, философа и человека, хотя приводимые историком архивные документы, рисуют этого прусского короля и вероломным, и жестоким человеком. В образе Фридриха II Карлейль видел патриархального государя в стиле средневековых феодалов аристократов, которых он идеализировал, отдавая дань романтизму. Фридрих II являлся для Карлейля воплощением Пруссии, государственный строй которой он противопоставлял государственному строю Англии и Франции XVIII века.

В прусском государстве, как известно, господствовал патриархально-юнкерский уклад и военная муштра. Но Карлейль считает это обязательным атрибутом всякого «правильно организованного государства». Фридрих II в изображении Карлейля стоит оплотом мира и порядка в бушующей вокруг него стихии разлагающегося XVIII века, этой эпохи безверия, скепсиса и отрицания. Он «настоящий» король, в отличие от распутного Людовика XV и ничтожного Георга I. Карлейль противопоставляет Фридриха II не только его современникам, монархам XVIII века, но и «дурным вождям Европы» XIX века, которым он хотел показать «достойный пример» в образе Фридриха Великого.

В 1865 г. Карлейль был избран студентами ректором Эдинбургского университета, одержав победу над Дизраэли. Это свидетельствует о его большой популярности как писателя, историка, мыслителя. Труды Карлейля занимают видное место в историографии тех событий, которые он исследовал. Во многом актуальны выводы Карлейля о том, что положить конец революции и сопровождающим ее разрушительным процессам, таким как ослабление власти, анархия, произвол, беззаконие, может только сильная личность.

Опыт истории показывает, что это, как правило, человек, выросший на идеях революции, принимавший в ней участие до того момента, после которого она начинает приносить только разрушение. Обладая сильной волей, соответствующим характером и стремлением к личной власти, этот человек останавливает жесткими мерами дальнейшие, ставшие опасными для общества преобразования. Он прекращает, и попытки защитников старого строя вернуть прежние порядки. Своей властью он закрепляет те достижения революции, которые в данный момент соответствуют возможностям страны и потребностям ее населения. В истории известны кроме Кромвеля и Наполеона, о которых писал Карлейль, и другие «сильные личности», сыгравшие в своих странах подобную роль. Насколько длительным и плодотворным может быть их правление, зависит от конкретных условий каждой страны.

Английский публицист, философ и историк, он выдвигал концепцию «культа героев». По его мнению, единственных творцов истории. Его теорию подвергали сомнению еще во времена написания. Что уж говорить о настоящем времени. Но, несмотря на переменчивость мировоззрения и философии автора, идейно-тематическую составляющую многих его романов можно считать поистине революционными.

Томас Карлейль. Биография

Томас старший из девяти детей каменотеса Джеймса Карлейля и Маргарет Эйткен. Родился 04.12.1795 года в деревне Экклефечан, Дамфрисшир, в Шотландии. Отец его был строгий, вспыльчивый пуританин, человек необыкновенной честности и силы характера. От него Томас перенял способ мышления и правила поведения, повлиявшие на его жизненную философию.

С пяти до девяти лет мальчик учился в сельской школе. Затем в школе Аннана, где проявил способности к математике. Томас прекрасно знал латынь и французский язык. Задавшись целью стать в будущем министром, он в 1809 году поступает в Эдинбургский университет.

В 1814 году Карлейль оставил эти мысли и занялся изучением математики. Но в конечном итоге увлекается немецким языком, много читает за пределами учебной программы и в 1816 году переходит в школу Керколди. Там встречает старого знакомого по школе Аннана, теперь уже школьного учителя, Эдварда Ирвинга. Между молодыми людьми завязалась крепкая дружба, продолжавшаяся до самой смерти Ирвинга.

Томас Карлейль был гением, но эгоистичным и самоуверенным, он не знал смысла истинной любви. В его глазах жена - это повар, экономка, женщина, готовая пожертвовать всем ради его таланта. В те годы Томас увлекся дамой из хорошей семьи Маргарет Гордон, ради нее остался в Керколди еще на два года.

Возможно, именно Маргарет составила бы ему подходящую партию. Но ему было суждено жениться на женщине, которая сама была гениальной.

Встреча с Джейн Уэлш

Перед отъездом в Лондон Ирвинг знакомит Карлейля с Джейн Бейли Уэлш, дочерью хирурга Джона Уэлша. Она была красивой, хрупкой, благовоспитанной девушкой. Хорошо образованная, с блестящим чувством юмора, она отличалась ненасытной жаждой к знаниям. Отец поощрял и всегда поддерживал свою дочь.

Он познакомил ее с блестящим ученым Эдвардом Ирвингом, который давал ей частные уроки. Учитель и ученица влюбились друг в друга с первого взгляда. Но эти отношения были безнадежны, так как Ирвинг был уже помолвлен. И, как он ни старался, ни невеста, ни ее отец не освободили его от данных обещаний. Он вынужден был жениться.

Джейн же тем временем обратилась за утешением к литературе. И Ирвинг познакомил ее с писателем, человеком бедным, без славы. Но, по убеждению Эдварда, обладающему талантом и призванному светить на небосводе искусства.

Среди многочисленных поклонников Джейн грубоватый Томас производил неприятное впечатление. Он был странным, грубым и властным. Томас Карлейль сразу проникся к девушке теплыми чувствами. И его любовь пробудила в ней интерес. Но не больше этого. Джейн даже поклялась себе, что ни за что не выйдет за него замуж.

Джейн восхищалась тем, как виртуозно Карлейль владел немецким языком. Она попросила его позаниматься с ней. Вскоре Карлейль вернулся в Эдинбург и между ними завязалась переписка. Уроки немецкого по почте, конечно, необычный способ ухаживания. Но Карлейль был уверен, что это единственный путь к сердцу Джейн.

Она же в своих посланиях писала, что всегда будет ему преданным, верным другом, но женой не станет никогда. Судьба распорядилась иначе. Однажды Эдвард Ирвинг проговорился общей знакомой о своей безнадежной любви к Джейн.

И Джейн, отчасти назло Ирвингу, отчасти, чтобы пресечь разговоры, что она испытывает чувства к женатому мужчине, позволила объявить о ее помолвке с Карлейлем. В 1826 году они поженились и уехали жить в Комели Банк (Эдинбург).

Личная жизнь

Несколько первых месяцев их совместной жизни были счастливыми. Comely Bank был в пределах досягаемости цивилизации. Джейн имела возможность общаться со своими знакомыми. И Карлейль, несмотря на полное и эгоистичное поглощение работой, проявлял уважение к ее чувствам и интересам.

Но когда они переехали в Craigenputtock, где провели шесть лет, Джейн осознала весь ужас своего положения. Томас Карлейль был равнодушен к целям и интересам других. Он не осознавал и не обращал внимания на душевные страдания своей жены.

И трудно представить, что образованная и талантливая девушка, исполненная радости к жизни, смогла похоронить себя в этой унылой местности. Но Джейн терпела все лишения ради того, чтобы Томас мог спокойно работать.

Она сама шила себе платья, когда семья была стеснена в средствах, готовила ему еду, так у него был больной желудок. Да и позволить себе держать прислугу они не могли.

Джейн старалась собрать в своем доме людей, которые ценили талант ее мужа. Терпела ухаживания светских львиц за ее мужем. Но самым удивительным в этой женщине было то, что она не пыталась изменить характер мужа. Она принимала его таким, каким он был.

Публицистика

Творческую деятельность Карлейль начал с написания статей для Эдинбургской энциклопедии. Статьи не имели особых заслуг, но приносили небольшой доход. В 1820 г. и 1821 г. он посещает в Глазго Ирвинга и надолго задерживается на новой ферме своего отца в Мэнхилле.

В 1821 году Карлейль испытал духовное возрождение, которое сыграло роль в создании Sartor Resartus. В этом же году Карлейль следует за Ирвингом в Лондон. Еще в школе Керколди у Томаса начались сильные желудочные боли, которые мучили его всю жизнь. Он занимается своим здоровьем, лечит желудок. Затем ненадолго уезжает в Париж.

С весны 1823 года Томас Карлейль является наставником Чарльза и Артура Буллеров, сначала в Эдинбурге, затем в Дункельде.

В это же время он занимается переводами с немецкого языка. «Жизнь Шиллера» публиковалась в лондонском журнале небольшими частями в течение 1823-1824 гг. Отдельным томом работа была издана в 1825 году. Следом Карлейль переводит работу И. В. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера». Она также была издана отдельной книгой.

В 1825 году он возвращается в Шотландию на ферму своего брата и работает над немецкими переводами.

Литературные работы

Карлейль работает в качестве автора в «Эдинбургском обозрении». В 1827 году публикует две важные статьи: «Рихтер» и The State of German Literature. «Обозрение» также опубликовало два проницательных очерка о Гете. И между Карлейлем и великим немецким писателем завязалась сердечная переписка.

Гете написал рекомендательное письмо для Томаса на кафедру философии в Сент-Эндрюсский университет. Другую рекомендацию отправил в новый университет Лондона. Но обе попытки трудоустройства оказались неудачными. И нелюбивший городского шума Карлейль решил перебраться в сельскую местность.

До 1834 года Томас ведет отшельническую жизнь. Он полностью посвящает себя написанию эссе, а его талантливая жена страдает в сельской глубинке от одиночества. Фрэнсис Джеффри, редактор «Эдинбургского обозрения», который думал о Карлейле как о своем преемнике, делает ему выгодное предложение о сотрудничестве. Но Томас отказывается.

В августе 1833 года Карлейля посещает молодой Ральф Эмерсон. Его любезно приняли и впоследствии он стал лучшим другом семьи.

Первая крупная работа

«Сартор Ресартус» публиковался в журнале Fraser’s частями в течение десяти месяцев 1830 года. Позже этот труд будет издан в книжном формате. Sartor Resartu - иронический, пародийный трактат, в котором автор описывает жизнь несуществующего профессора Тейфельсдрека с несуразным и непристойным прозвищем.

В шутливой форме автор критикует в своем произведении политику, искусство, религию и общественную жизнь. В иносказательной форме он пишет о нищете и роскоши - двух полюсах действительности Англии того времени. Это повествование еще интересно тем, что в ней автор высказывает дорогие для него мысли о значении биографии знаменитых людей.

Здесь Карлейль Томас затрагивает и филологические вопросы. Рассуждения автора о природе языка явно навеяны работами немецких лингвистов. Уделяет внимание природе и значениям символов. В этих вопросах также прослеживается влияние немецкого идеализма.

Его труд был пропитан удивительной, юмористической энергией, моральной силой. Работа была «разгромлена» прессой, и вплоть до 1838 года его не издавали отдельной книгой. Теперь этот роман в числе самых значительных работ Карлейля. Другие его заметные работы того времени - это эссе о Вольтере, Новалисе и Рихтере - публиковались в Foreign Review.

После безрезультатных обращений в университеты Лондона и Эдинбурга в январе 1834 года Карлейль решил основательно устроиться в Лондоне. Борьба за существование в этот период была особенно тяжелой. Случилось это из-за отказа заниматься журналистской работой, даже на предложение The Times о работе Карлейль ответил отказом. Вместо этого он начал работать над «Французской революцией».

Величайшая работа Карлейля

Весной 1835 года важную и значимую для истории работу написал Карлейль Томас. «Французская революция» - произведение, которое было признано литературными критиками одним из значимых. Первую рукопись Карлейль отдал для обработки философу Дж. Миллу.

Но по невнимательности последнего рукопись попала в руки его неграмотной экономки, которая сочла это макулатурой и сожгла рукопись Карлейля. Милл был безутешен. Карлейль же предельно стойко пережил потерю и вел себя благородно, с трудом приняв от Милла небольшую денежную компенсацию в 100 фунтов стерлингов.

«Французская революция» была переписана и в январе 1837 года опубликована. Эта работа была признана одним из самых передовых сочинений того времени и укрепила репутацию Карлейля. Но продавался этот фундаментальный труд довольно медленно, и Карлейлю приходилось читать лекции, чтобы обеспечить семью. Поселившись в Лондоне, Карлейль проделал огромную работу, постепенно создавая себе литературную славу, которая потом стала всемирной.

В этой работе Карлейль пишет о французской революции и ее влиянии на общественно-политическую жизнь Европы. Карлейль ставит в центр повествования личности, отрицая при этом важность объективных причин в развитии человечества.

Неизбежность падения монархии, которая неспособна управлять народом, требующего перемен, - именно об атмосфере Франции рассказывает Томас Карлейль. Французская революция, история, предпосылки, приведшие к этому значимому событию, автор раскрыл в своем произведении полно и разносторонне.

В сороковых годах он уже стал популярен среди литераторов, аристократии и государственных деятелей. Он обзавелся влиятельными и известными друзьями. Среди них были Тиндалл, Пил, Гроте, Раскин, Монктон Милнес и Браунинг. Близким другом Карлейля был священник Джон Стерлинг. Карлейль отразил это в своем произведении «Жизнь», опубликованном в 1851 году.

Произведения Карлейля

В литературе Карлейль все больше отдалялся от демократических идей. Например, работа «Прошлое и настоящее». Томас Карлейль в произведениях «Чартизм» и «Кромвель» также развивал тезисы о сильном и беспощадном правителе, которому бы все повиновались. В «Памфлетах последних дней», куда входит и «Статуя Хадсона», вылилось все его презрение к филантропическим и гуманитарным тенденциям.

Последним сильным трудом Карлейля была шеститомная история Пруссии «Фридрих Великий». Работая над книгой, он два раза (в 1852 и 1858 годах) побывал в Германии, пересмотрел огромное количество материала. Первые два тома, которые вышли осенью 1858 года, были восприняты как шедевр. Остальные тома вышли в 1862-1865 годах.

Осенью шестьдесят пятого года Карлейль был избран ректором Эдинбургского университета. В это же время он узнал о внезапной кончине своей жены. С этого момента начинается постепенный упадок в творчестве. Осенью 1866 года он присоединяется к комитету по защите губернатора Эйра, которого обвиняли в жестокости подавления восстания.

В следующем году Карлейль написал трактат Shooting Niagara против Закона о реформе. В войне 1870-1871 годов он встал на сторону прусской армии. В 1874 году он был награжден прусским орденом Pour le Merite и в том же году он отказался от Большого Креста Ордена Бани и пенсии. Умер Карлейль 4 февраля 1881 года и был похоронен в Экклефечане.

Наследие Карлейля включает тридцать томов исторических и публицистических работ. После смерти своей супруги Джейн в 1866 году он не создал ни одного значительного труда.

Философские взгляды

Как и характер Карлейля, так и его философия, полны противоречий. Благородный и преданный своим идеалам, он в то же время был грубым и недружелюбным к другим людям.

Его современники утверждают, что Карлейль был нелюдимым, необщительным человеком. Его любовь к жене была глубокой, но для нее жизнь с ним была тяжелой. Карлейль презирал филантропию и либеральное законодательство, но все больше восхищался деспотизмом. В его учении не было никакого связного философского содержания.

Карлейль был слеп к величайшему феномену того времени - подъему науки, оскорбительно отзывался о Дарвине. Его осуждению подвергалась и формальная экономика.

Теологическое мировоззрение Карлейля трудно определить: ему чужды были какие-либо ортодоксальные вероучения, но в то же время он осуждал атеизм. Его главным догматом было - поклонение силе. Начав как радикал, стал презирать демократический строй и все чаще превозносить необходимость сильного и сурового правительства Томас Карлейль.

Книги автора познакомили читателей не только с Германией, но и выступили против буржуазии в те годы, когда вкусы и идеи ее подчинили себе литературу того времени. Поэтому в литературе Карлейль был пионером - его рассуждения носили порой революционный характер. В этом и заключалась историческая заслуга автора.

Беседа первая Герой как божество. Один: язычество, скандинавская мифология

В настоящих беседах я имею в виду развить несколько мыслей относительно великих людей: каким образом они проявляли себя в делах нашего мира, какие внешние формы принимали в процессе исторического развития, какое представление о них составляли себе люди, какое дело они делали. Я намерен говорить о героях, их роли, о том, как относились к ним люди; что я называю почитанием героев и героическим в человеческих делах.

Бесспорно, это слишком пространная тема. Она заслуживает несравненно более обстоятельного рассмотрения, чем то, какое возможно для нас в данном случае. Пространная тема беспредельна, на самом деле она столь же обширная, как и сама всемирная история. Ибо всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей, потрудившихся здесь, на земле. Они, эти великие люди, были вождями человечества, воспитателями, образцами и, в широком смысле, творцами всего того, что вся масса людей вообще стремилась осуществить, чего она хотела достигнуть. Все, содеянное в этом мире, представляет, в сущности, внешний материальный результат, практическую реализацию и воплощение мыслей, принадлежавших великим людям, посланным в наш мир. История этих последних составляет поистине душу всей мировой истории. Поэтому совершенно ясно, что избранная нами тема по своей обширности никоим образом не может быть исчерпана в наших беседах.

Одно, впрочем, утешительно: великие люди, каким бы образом мы о них ни толковали, всегда составляют крайне полезное общество. Даже при самом поверхностном отношении к великому человеку мы все-таки кое-что выигрываем от соприкосновения с ним. Он – источник жизненного света, близость которого всегда действует на человека благодетельно и приятно. Это – свет, озаряющий мир, освещающий тьму мира. Это – не просто возжженный светильник, а скорее природное светило, сияющее, как дар неба; источник природной, оригинальной прозорливости, мужества и героического благородства, распространяющий всюду свои лучи, в сиянии которых всякая душа чувствует себя хорошо. Как бы там ни было, вы не станете роптать на то, что решились поблуждать некоторое время вблизи этого источника.

Герои, взятые из шести различных сфер и притом из весьма отдаленных эпох и стран, крайне не похожие друг на друга лишь по своему внешнему облику, несомненно, осветят нам многие вещи, раз мы отнесемся к ним доверчиво. Если бы нам удалось хорошо разглядеть их, то мы проникли бы до известной степени в самую суть мировой истории. Как счастлив буду я, если успею в такое время, как ныне, показать вам, хотя бы в незначительной мере, все значение героизма, выяснить божественное отношение (так должен я назвать его), существующее во все времена между великим человеком и прочими людьми, и, таким образом, не то чтобы исчерпать предмет, а лишь, так сказать, подготовить почву! Во всяком случае, я должен попытаться.

Во всех смыслах хорошо сказано, что религия человека составляет для него самый существенный факт, – религия человека или целого народа. Под религией я разумею здесь не церковное вероисповедание человека, догматы веры, признание которых он свидетельствует крестным знамением, словом или другим каким-либо образом; не совсем это, а во многих случаях совсем не это. Мы видим людей всякого рода исповеданий одинаково почтенных или непочтенных, независимо от того, какого именно верования придерживаются они. Такого рода исповедание подтверждает, по моему разумению, еще не религия. Оно составляет часто одно лишь внешнее исповедание человека, свидетельствует об одной лишь логико-теоретической стороне его, если еще имеет даже такую глубину. Но то, во что человек верит на деле (хотя в этом он довольно часто не дает отчета даже самому себе и тем менее другим), принимает близко к сердцу, считает достоверным во всем, касающемся его жизненных отношений к таинственной вселенной, долга, судьбы; то, что при всяких обстоятельствах составляет главное для него, обусловливает и определяет собой все прочее, – вот это его религия, или, быть может, его чистый скептицизм, его безверие.

Религия – это тот образ, каким человек чувствует себя духовно связанным с невидимым миром или с не-миром. И я утверждаю: если вы скажете мне, каково это отношение человека, то вы тем самым с большой степенью достоверности определите мне, каков этот человек и какого рода дела он совершит. Поэтому-то как относительно отдельного человека, так и относительно целого народа мы первым делом спрашиваем, какова его религия? Язычество ли это с его многочисленным сонмом богов – одно лишь чувственное представление тайны жизни, причем за главный элемент признается физическая сила? Христианство ли – вера в невидимое, не только как в нечто реальное, но и единственную реальность? Время, покоящееся в каждое самое ничтожное свое мгновение на вечности? Господство языческой силы, замененное более благородным верховенством, верховенством святости? Скептицизм ли, сомневающийся и исследующий, существует ли невидимый мир, существует ли какая-либо тайна жизни или все это одно лишь безумие, то есть сомнение, а быть может, неверие и полное отрицание всего этого? Ответить на поставленный вопрос – это значит уловить самую суть истории человека или народа.

Мысли людей породили дела, которые они делали, а самые их мысли были порождены их чувствами. Нечто невидимое и спиритическое, присущее им, определило то, что выразилось в действии; их религия, говорю я, представляла для них факт громадной важности. Как бы нам ни приходилось ограничивать себя в настоящих беседах, мы думаем, что полезно будет сосредоточить наше внимание на обозрении главным образом этой религиозной фазы. Ознакомившись хорошо с ней, нам нетрудно будет уяснить и все остальное. Из нашей серии героев мы займемся прежде всего одной центральной фигурой скандинавского язычества, представляющей эмблему обширнейшей области фактов. Прежде всего, да позволено нам будет сказать несколько слов вообще о герое, понимаемом как божество, – старейшей, изначальной форме героизма.

Конечно, это язычество представляется нам явлением крайне странным, почти непонятным в настоящее время: какая-то непроходимая чаща всевозможных призраков, путаницы, лжи и нелепости; чаща, которой поросло все поле жизни и в которой безнадежно блуждали люди. Явление, способное вызвать в нас крайнее удивление, почти недоверие, если бы только можно было не верить в данном случае. Ибо действительно нелегко понять, каким образом здравомыслящие люди, глядящие открытыми глазами на мир Божий, могли когда бы то ни было невозмутимо верить в такого рода доктрины и жить по ним. Чтобы люди поклонялись подобному же им ничтожному существу, человеку, как своему богу, и не только ему, но также – пням, камням и вообще всякого рода одушевленным и неодушевленным предметам; чтобы они принимали этот бессвязный хаос галлюцинаций за свои теории вселенной, – все это кажется нам невероятной басней. Тем не менее не подлежит никакому сомнению, что они поступали именно так. Такие же люди, как и мы, действительно придерживались подобной отвратительной и безысходной путаницы в своих лжепочитаниях и лжеверованиях и жили в соответствии с ними. Это странно. Да, нам остается лишь остановиться в молчании и скорби над глубинами тьмы, таящейся в человеке, подобно тому как мы, с другой стороны, радуемся, достигая вместе с ним высот более ясного созерцания. Все это было и есть в человеке, во всех людях и в нас самих.

Некоторые теоретики не долго задумываются над объяснением языческой религии. Все это, говорят они, одно сплошное шарлатанство, плутни жрецов, обман. Ни один здравомыслящий человек никогда не верил в этих богов, он лишь притворялся верующим, чтобы убедить других, всех тех, кто не достоин даже называться здравомыслящим человеком! Но мы считаем своею обязанностью протестовать против такого рода объяснений человеческих деяний и человеческой истории, и нам нередко придется повторять это.

Здесь, в самом преддверии наших бесед, я протестую против приложения такой гипотезы к паганизму [язычеству] и вообще всякого рода другим «измам», которыми люди, совершая свой земной путь, руководствовались в известные эпохи. Они признавали в них бесспорную истину, или иначе они не приняли бы их. Конечно, шарлатанства и обмана существует вдоволь; в особенности они страшно наводняют собою религии на склоне их развития, в эпохи упадка; но никогда шарлатанство не являлось в подобных случаях творческой силой; оно означало не здоровье и жизнь, а разложение и служило верным признаком наступающего конца! Не будем же никогда упускать этого из виду. Гипотеза, утверждающая, что шарлатанство может породить верование, о каком бы веровании ни шло дело, распространенном хотя бы даже среди диких людей, представляется мне самым плачевным заблуждением. Шарлатанство не создает ничего; оно несет смерть повсюду, где только появляется. Мы никогда не заглянем в действительное сердце какого бы то ни было предмета, пока будем заниматься одними только обманами, наслоившимися на нем. Не отбросим совершенно эти последние как болезненные проявления, извращения, по отношению к которым единственный наш долг, долг всякого человека, состоит в том, чтобы покончить с ними, смести их прочь, очистить от них как наши мысли, так и наши дела.

Человек является повсюду прирожденным врагом лжи. Я нахожу, что даже великий ламаизм и тот заключает в себе известного рода истину. Прочтите «Отчет о посольстве» в страну ламаизма Тернера 1 , человека искреннего, проницательного и даже несколько скептического, и судите тогда. Этот бедный тибетский народ верит в то, что в каждом поколении неизменно существует воплощение провидения, ниспосылаемое этим последним. Ведь это, в сущности, верование в своего рода папу, но более возвышенное. Именно верование в то, что в мире существует величайший человек, его можно отыскать и, раз он действительно отыскан, к нему должно относиться с безграничною покорностью! Такова истина, заключающаяся в великом ламаизме. Единственное заблуждение представляет здесь самое «отыскивание». Тибетские жрецы практикуют свои собственные методы для открытия величайшего человека, пригодного стать верховным властителем над ними. Низкие методы. Но много ли они хуже наших, при которых в известной генеалогии за первенцем признается такая пригодность? Увы, трудно найти надлежащие методы в данном случае!..

Язычество только тогда станет доступно нашему пониманию, когда мы прежде всего допустим, что для своих последователей оно некогда составляло действительную истину. Будем считать вполне достоверным, что люди верили в язычество, – люди, смотрящие на мир Божий открытыми глазами, люди со здоровыми чувствами, созданные совершенно так же, как и мы, – и что, живи мы в то время, мы сами также верили бы в него. Теперь спросим лишь, чем могло быть язычество?

Другая теория, несколько более почтенная, объясняет все аллегориями. Язычество, говорят теоретики этого рода, представляет игру поэтического воображения, главное отражение (в виде аллегорической небылицы, олицетворения или осязаемой формы), отбрасываемое от того, что поэтические умы того времени знали о вселенной и что они воспринимали из нее. Такое объяснение, прибавляют они при этом, находится в соответствии с основным законом человеческой природы, который повсюду деятельно проявляет себя и ныне, хотя по отношению к менее важным вещам. А именно: все, что человек сильно чувствует, он старается, так или иначе, высказать, воспроизвести в видимой форме, наделяя известный предмет как бы своего рода жизнью и историческою реальностью.

Несомненно, такой закон существует, и притом это один из наиболее глубоко коренящихся в человеческой природе законов. Мы не станем также подвергать сомнению, что и в данном случае он оказал свое глубокое действие. Гипотеза, объясняющая язычество деятельностью этого фактора, представляется мне несколько более почтенной; но я не могу признать ее правильной. Подумайте, стали ли бы мы верить в какую-нибудь аллегорию, в игру поэтического воображения, и признавать ее за руководящее начало в своей жизни? Конечно, мы потребовали бы от нее не забавы, а серьезности. Жить действительною жизнью – самое серьезное дело в этом мире; смерть также не забава для человека. Жизнь человека никогда не представлялась ему игрой; она всегда была для него суровой действительностью, совершенно серьезным делом!

Таким образом, по моему мнению, хотя эти теоретики-аллегористы находились в данном случае на пути к истине, тем не менее они не достигли ее. Языческая религия представляет действительно аллегорию, символ того, что люди знали и чувствовали относительно вселенной. Да и все религии вообще суть такие же символы, изменяющиеся всегда по мере того, как изменяется наше отношение к вселенной. Но выставлять аллегорию как первоначальную, производящую причину, тогда как она является скорее следствием и завершением, значит совершенно извращать все дело, даже просто выворачивать его наизнанку. Не в прекрасных аллегориях, не в совершенных поэтических символах нуждаются люди. Им необходимо знать, во что они должны верить относительно этой вселенной; по какому пути должны идти; на что могут рассчитывать и чего должны бояться в этой таинственной жизни; что они должны делать и чего не делать.

«Путь паломника» 2 – также аллегория, прекрасная, верная и серьезная, но подумайте, разве аллегория Беньяна могла предшествовать вере, которую она символизировала! Сначала должна существовать вера, признаваемая и утверждаемая всеми. Тогда уже, как тень ее, может явиться аллегория. При всей ее серьезности, это будет, можно сказать, забавная тень, простая игра воображения по сравнению с тем грозным фактом и с той научной достоверностью, которые она пытается воплотить в известные поэтические образы. Аллегория не порождает уверенности, а сама является продуктом последней. Такова аллегория Беньяна, таковы и все другие. Поэтому относительно язычества мы должны еще предварительно исследовать, откуда явилась эта научная уверенность, породившая такую беспорядочную кучу аллегорий, ошибок, такую путаницу? Что она такое и каким образом она сложилась?

Конечно, безрассудной попыткой оказалось бы всякое притязание «объяснить» здесь, или в каком угодно другом месте, такое отдаленное, лишенное связности, запутанное явление, как это окутанное густыми облаками язычество, представляющее собою скорее облачное царство, чем отдаленный континент твердой земли и фактов! Оно уже более не реальность, хотя было некогда реальностью. Мы должны понять, что это кажущееся царство облаков действительно было некогда реальностью, не одна только поэтическая аллегория и, во всяком случае, не шарлатанство и обман породили его.

Люди, говорю я, никогда не верили в праздные песни, никогда не рисковали жизнью своей души ради простой аллегории. Люди во все времена, и особенно в серьезную первоначальную эпоху, обладали каким-то инстинктом угадывать шарлатанов и питали к ним отвращение.

Оставляя в стороне как теорию шарлатанства, так и теорию аллегории, постараемся внимательно и с симпатией прислушаться к отдаленному, неясному гулу, доходящему к нам от веков язычества. Не удастся ли нам убедиться по крайней мере в том, что в основе их лежит известного рода факт, что и языческие века не были веками лжи и безумия, но что они на свой собственный, хотя и жалкий, лад отличались также правдивостью и здравомыслием!

Вы помните одну из фантазий Платона о человеке, который дожил до зрелого возраста в темной пещере и которого затем внезапно вывели на открытый воздух посмотреть восход солнца. Каково, надо полагать, было его удивление, восторженное изумление при виде зрелища, ежедневно созерцаемого нами с полным равнодушием! С открытым, свободным чувством ребенка и вместе с тем со зрелым умом возмужалого человека глядел он на это зрелище, и оно воспламенило его сердце. Он распознал в нем божественную природу, и душа его поверглась перед ним в глубоком почитании. Да, таким именно детским величием отличались первобытные народы. Первый

мыслитель-язычник среди диких людей, первый человек, начавший мыслить, представлял собою именно такого возмужалого ребенка Платона: простосердечный и открытый, как дитя, но вместе с тем в нем чувствуются уже сила и глубина зрелого человека. Он не дал еще природе названия, не объединил еще в одном слове все это бесконечное разнообразие зрительных впечатлений, звуков, форм, движений, что мы теперь называем общим именем – «вселенная», «природа» или как-либо иначе и, таким образом, отделываемся от них, одним словом.

Для дикого, глубоко чувствовавшего человека все было еще ново, не прикрыто словами и формулами. Все стояло перед ним в оголенном виде, ослепляло его своим светом, прекрасное, грозное, невыразимое. Природа была для него тем, чем она остается всегда для мыслителя и пророка, – сверхъестественной.

Эта скалистая земля, зеленая и цветущая, эти деревья, горы, реки, моря со своим вечным говором; это необозримое, глубокое море лазури, реющее над головой человека; ветер, проносящийся вверху; черные тучи, громоздящиеся одна на другую, постоянно изменяющие свои формы и разражающиеся то огнем, то градом и дождем, – что такое все это? Да, что? В сущности, мы не знаем этого до сих пор и никогда не в состоянии будем узнать. Мы избегаем затруднительного положения благодаря вовсе не тому, что обладаем большею прозорливостью, а благодаря своему легкому отношению, своему невниманию, недостатку глубины в нашем взгляде на природу. Мы перестаем удивляться всему этому только потому, что перестаем думать об этом. Вокруг нашего существа образовалась толстая, затверделая оболочка традиций, ходячих фраз, одних только слов, плотно и со всех сторон обволакивающая всякое понятие, какое бы мы ни составили себе. Мы называем этот огонь, прорезывающий черное, грозное облако, «электричеством», изучаем его научным образом и путем трения шелка и стекла вызываем нечто подобное ему; но что такое оно? Что производит его? Откуда появляется оно? Куда исчезает? Наука много сделала для нас. Но жалка та наука, которая захотела бы скрыть от нас всю громаду, глубину, святость нескончаемого незнания, куда мы никогда не можем проникнуть и на поверхности которого все наше знание плавает подобно легкому налету. Этот мир, несмотря на все наше знание и все наши науки, остается до сих пор чудом, удивительным, неисповедимым, волшебным для всякого, кто задумается над ним.

А великая тайна времени, не представляет ли она другого чуда? Безграничное, молчаливое, никогда не знающее покоя, это так называемое время. Катящееся, устремляющееся, быстрое, молчаливое, как все уносящий прилив океана, в котором мы и вся вселенная мелькаем, подобно испарениям, тени, появляясь и исчезая, – оно навсегда останется в буквальном смысле чудом. Оно поражает нас, и мы умолкаем, так как нам недостает слов, чтобы говорить о нем. Эта вселенная, увы, – что мог знать о ней дикий человек? Что можем знать даже мы? Что она – сила, совокупность сил, сложенных на тысячу ладов. Сила, которая не есть мы, – вот и все. Она не мы, она – нечто совершенно отличное от нас.

Сила, сила, повсюду сила; мы сами – таинственная сила в центре всего этого. «Нет на проезжей дороге такого гниющего листа, который не заключал бы в себе силы: иначе как бы он мог гнить?» Да, несомненно, даже для мыслителя-атеиста, если таковой вообще возможен, это должно составлять также чудо. Этот громадный, беспредельный вихрь силы, объемлющий нас здесь; вихрь, никогда не стихающий, столь же высоко вздымающийся, как сама необъятность, столь же вековечный, как сама вечность. Что такое он? Творение Бога, отвечают люди религиозные, творение всемогущего Бога! Атеистическое знание, со своим научным перечнем названий, со своими ответами и всякой всячиной, лепечет о нем свои жалкие речи, как если бы дело шло о ничтожном, мертвом веществе, которое можно разлить в лейденские банки 3 и продавать с прилавка. Но природный здравый смысл человека во все времена, если только человек честно обращается к нему, провозглашает, что это – нечто живое. О да, нечто невыразимое, божественное, по отношению к чему, как бы ни было велико наше знание, нам более всего приличествует благоговение, преклонение и смирение, молчаливое поклонение, если нет слов.

Затем я замечу еще: то дело, для которого в такое время, как наше, необходим пророк или поэт, поучающий и освобождающий людей от этого нечестивого прикрытия, перечня названий, ходячих научных фраз, в прежние времена совершал сам для себя всякий серьезный ум, не загроможденный еще подобными представлениями. Мир, являющийся теперь божественным только в глазах избранников, был тогда таковым для всякого, кто обращал к нему свой открытый взор. Человек стоял тогда нагой перед ним, лицом к лицу. «Все было божественно или Бог» – Жан Поль 4 находит, что мир таков. Гигант Жан Поль, имевший достаточно сил, чтобы не поддаться ходячим фразам; но тогда не было ходячих фраз. Канопус 5 , сияющий в высоте над пустыней синим алмазным блеском, этим диким синим, как бы одухотворенным блеском, гораздо более ярким, чем тот, какой мы знаем в наших странах. Он проникал в самое сердце дикого измаильтянина, служил путеводной звездой в безбрежной пустыне. Его дикому сердцу, вмещавшему в себя все чувства, но не знавшему еще ни одного слова для выражения их, этот Канопус должен был казаться маленьким глазом, глядящим из глубины самой вечности и открывающим внутренний блеск. Разве мы не можем понять, каким образом эти люди почитали Канопус, как они стали так называемыми сабеитами, почитателями звезд? Такова, по моему мнению, тайна всякого рода языческих религий. Поклонение есть высшая степень удивления; удивление, не знающее никаких границ и никакой меры, и есть поклонение. Для первобытных людей все предметы и каждый предмет, существующий рядом с ними, представлялся эмблемой божественного, эмблемой какого-то Бога.

И обратите внимание, какая не прерывающаяся никогда нить истины проходит здесь. Разве божество не говорит также и нашему уму в каждой звезде, в каждой былинке, если только мы откроем свои глаза и свою душу? Наше почитание не имеет теперь такого характера. Но не считается разве до сих пор особым даром, признаком того, что мы называем «поэтической натурой», способность видеть в каждом предмете его божественную красоту, видеть, насколько каждый предмет действительно представляет до сих пор «окно, через которое мы можем заглянуть в самую бесконечность»? Человека, способного в каждом предмете подмечать то, что заслуживает любви, мы называем поэтом, художником, гением, человеком одаренным, любвеобильным. Эти бедные сабеиты делали на свой лад то же, что делает и такой великий человек. Каким бы образом они ни делали это, во всяком случае, уже одно то, что они делали, говорит в их пользу. Они стояли выше, чем совершенно глупый человек, чем лошадь или верблюд, именно ни о чем подобном не помышляющие!

Но теперь, если все, на что бы мы ни обратили свой взор, является для нас эмблемой Всевышнего Бога, то, прибавлю я, в еще большей мере, чем всякая внешняя вещь, представляет подобную эмблему сам человек. Вы слышали известные слова святого Иоанна Златоуста, сказанные им относительно шекинаха, или скинии завета, видимого откровения Бога, данного евреям: «Истинное шехина есть человек!» 6 Да, именно так: это вовсе не пустая фраза, это действительно так. Суть нашего существа, то таинственное, что называет само себя я – увы, какими словами располагаем мы для обозначения всего этого, – есть дыхание неба. Высочайшее существо открывает самого себя в человеке. Это тело, эти способности, эта жизнь наша – разве не составляет все это как бы внешнего покрова сущности, не имеющей имени? «Существует один только храм во вселенной, – с благоговением говорит Новалис 7 , – и этот храм есть тело человека. Нет святыни больше этой возвышенной формы. Наклонять голову перед людьми – значит воздавать должное почтение этому откровению во плоти. Мы касаемся неба, когда возлагаем руку свою на тело человека!» От всего этого сильно отдает как бы пустой риторикой, но в действительности это далеко не риторика. Если хорошо задуматься, то окажется, что мы имеем дело с научным фактом, что это – действительная истина, высказанная теми словами, какими мы можем располагать. Мы чудо из чудес, великая, неисповедимая тайна Бога. Мы не можем понять ее; не знаем, как говорить о ней. Но мы можем чувствовать и знать, что это именно так.

Несомненно, что эту истину чувствовали некогда более живо, чем теперь. Ранние поколения человечества сохраняли в себе свежесть юноши. Вместе с тем они отличались глубиной серьезного человека, не думающие, что они покончили уже со всем небесным и земным, давши всему научные названия, но глядевшие прямо на мир Божий с благоговением и удивлением, – чувствовали сильнее, что есть божественного в человеке и природе. Они могли, не будучи сумасшедшими, почитать природу, человека и последнего более чем что-либо другое в этой природе. Почитать – это, как я сказал выше, значит безгранично удивляться, и они могли делать это со всею полнотою своих способностей, со всею искренностью своего сердца. Я считаю почитание героев великим отличительным признаком в системах древней мысли. То, что я называю густо переплетшейся чащей язычества, выросло из многих корней. Всякое удивление, всякое поклонение какой-либо звезде или какому-либо предмету составляло корень или одну из нитей корня, но почитание героев – самый глубокий корень из всех, главный, стержневой корень, который в значительнейшей мере питает и растит все остальное.

И теперь если даже почитание звезды имело свое известное значение, то насколько же большее значение могло иметь почитание героя! Почитание героя – есть трансцендентное удивление перед великим человеком. Я говорю, что великие люди – удивительные люди до сих пор; я говорю, что, в сущности, нет ничего другого удивительного! В груди человека нет чувства более благородного, чем это удивление перед тем, кто выше его. И в настоящий момент, как и вообще во все моменты, оно производит оживотворяющее влияние на жизнь человека. Религия, утверждаю я, держится на нем; не только языческая, но и гораздо более высокие и более истинные религии, все религии, известные до сих пор. Почитание героя, удивление, исходящее из самого сердца и повергающее человека ниц, горячая, беспредельная покорность перед идеально-благородным, богоподобным человеком – не таково ли именно зерно самого христианства? Величайший из всех героев есть Тот, Которого мы не станем называть здесь! Размышляйте об этой святыне в святом безмолвии. Вы найдете, что она есть последнее воплощение принципа, проходящего «красною нитью» через всю земную историю человека.

Или, обращаясь к низшим, менее невыразимым явлениям, не видим ли мы, что всякая лояльность (верность, преданность) также родственна религиозной вере? Вера есть лояльность по отношению к какому-либо вдохновенному учителю, возвышенному герою. И что такое, следовательно, самая лояльность, это дыхание жизни всякого общества, как не следствие почитания героев, как не покорное удивление перед истинным величием? Общество основано на почитании героев.

Всякого рода звания и ранги, на которых покоится человеческое единение, представляют собою то, что мы могли бы назвать героархиею (правлением героев) или иерархиею, так как эта героархия заключает в себе достаточно также и «святого»! Duke («герцог») означает Dux, «предводитель»; Kцnning, Canning – «человек, который знает или может» 8 . Всякое общество есть выражение почитания героев в их постепенной градации, и нельзя сказать, чтобы эта постепенность была совершенно не соответствующей действительности, есть почтение и повиновение, оказываемые людям действительно великим и мудрым.

Постепенность, повторяю я, нельзя сказать чтобы совершенно не соответствующая действительности! Все они, эти общественные сановники, точно банковские билеты, представляют золото, но, увы, среди них всегда находится немало поддельных билетов. Мы можем производить свои операции при некотором количестве поддельных, фальшивых денежных знаков, даже при значительном количестве их; но это становится решительно невозможным, когда они все поддельные или когда большая часть их такова! Нет, тогда должна наступить революция, тогда поднимаются крики демократии, провозглашаются свобода и равенство, и я не знаю еще что. Тогда все билеты считаются фальшивыми; их нельзя обменять на золото, и народ в отчаянии начинает кричать, что золота вовсе нет и никогда не было! «Золото», почитание героев, тем не менее существует, как оно существовало всегда и повсюду, и оно не может исчезнуть, пока существует человек.

Я хорошо знаю, что в настоящее время почитание героев признается уже культом отжившим, окончательно прекратившим свое существование. Наш век по причинам, которые составят некогда достойный предмет исследования, есть век отрицающий, так сказать, самое существование великих людей, самую желательность их. Покажите нашим критикам великого человека, например Лютера 9 , и они начнут с так называемого ими «объяснения». Они не преклонятся перед ним, а примутся измерять его и найдут, что он принадлежит к людям мелкой породы! Он был «продуктом своего времени», скажут они. Время вызвало его, время сделало все, он же не сделал ничего такого, чего бы мы, маленькие критики, не могли также сделать! Жалкий труд, по моему мнению, представляет такая критика. Время вызвало? Увы, мы знали времена, довольно громко призывавшие своего великого человека, но не обретавшие его! Его не оказывалось налицо. Провидение не посылало его. Время, призывавшее его изо всех сил, должно было погрузиться в забвение, так как он не пришел, когда его звали.

Ибо если мы хорошенько подумаем, то убедимся, что никакому времени не угрожала бы гибель, если бы оно могло найти достаточно великого человека. Мудрого, чтобы верно определить потребности времени; отважного, чтобы повести его прямой дорогой к цели; в этом – спасение всякого времени. Но я сравниваю пошлые и безжизненные времена с их безверием, бедствиями, замешательствами, сомневающимся и нерешительным характером, затруднительными обстоятельствами. Времена, беспомощно разменивающиеся на все худшие и худшие бедствия, приводящие их к окончательной гибели, – все это сравниваю я с сухим, мертвым лесом, ожидающим лишь молнии с неба, которая воспламенила бы его. Великий человек, с его свободной силой, исходящей прямо из рук Божиих, есть молния. Его слово – мудрое, спасительное слово; в него могут все поверить. Все воспламеняется тогда вокруг этого человека, раз он ударяет своим словом, и все пылает огнем, подобным его собственному. Думают, что его вызвали к существованию эти сухие, превращающиеся в прах ветви. Конечно, он был для них крайне необходим, но что касается до того, чтобы они вызвали!..

1 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72