Памяти елены чуковской. Литературная премия

3 января не стало Елены Цезаревны Чуковской, внучки великого писателя и литературоведа Корнея Чуковского, дочери писательницы Лидии Чуковской, замечательного человека, отдавшего всю свою жизнь служению русской литературе.

Ее домашнее имя было Люша, и так же ее звали друзья и близкие. Дочь Лидии Корнеевны Чуковской и литературоведа Цезаря Самойловича Вольпе, она родилась 6 августа 1931 года в Ленинграде.

После развода с Цезарем Вольпе Лидия Чуковская вышла замуж за ученого-физика М.П. Бронштейна. В 1937 году он был арестован. В любой момент могли арестовать Лидию Чуковскую, детский дом для детей арестованных грозил ее дочери Елене. Лидия Корнеевна была вынуждена скрываться от преследования и уехала из Ленинграда. В это время Елена Чуковская жила в семье своего великого деда - Корнея Ивановича Чуковского.

Во время войны вместе с Лидией Корнеевной Чуковской и двоюродным братом - Евгением Борисовичем Чуковским - была эвакуирована в Ташкент. В 1948 году поступила на химический факультет МГУ.

В студенческие годы начала помогать Корнею Ивановичу Чуковскому в его работе над альманахом "Чукоккала". Вот что писал об их совместной работе с внучкой в своем дневнике Корней Чуковский: "... с Люшей необыкновенно приятно работать, она так организована, так четко отделяет плохое от хорошего, так литературна, что, если бы я не был болен, я видел бы в работе с ней одно удовольствие".

После окончания Университета в 1954 году и до 1987 года работала в НИИ элементоорганических соединений. С 1962 года - кандидат химических наук. С начала 1960-х годов и вплоть до высылки из СССР самоотверженно, с риском для собственной жизни помогала А.И. Солженицыну в его подпольной работе.

После смерти К.И. Чуковского в 1969 году она вместе с матерью унаследовала права на его архив и произведения. В своем последнем письме к Лидии Корнеевне Корней Чуковский пишет: "... нужно ли говорить, что все права собственности на мой архив, на мои книги "Живой как жизнь", "Чехов", "Высокое искусство", "Мой Уитмен", "Современники", "От двух до пяти", "Репин", "Мастерство Некрасова", "Чукоккала", "Люди и книги", "Некрасов" (1930), "Книга об Александре Блоке" я предоставляю тебе и Люше...".

Многие годы Елена Цезаревна боролась за публикацию рукописного альманаха Корнея Чуковского - "Чукоккалы", - его первое издание (со значительными купюрами) вышло только в 1979 году. В 1999 году "Чукоккала" переиздана в полном объеме. Непосвященному человеку невозможно объяснить, что такое "Чукоккала". Мировых аналогов этому альманаху нет. Больше того - придумать его в той полной версии, в какой он существует, было бы невозможно. Корней Чуковский и не придумал этот альманах. Он был создан самой эпохой, началом ХХ века, когда круг гениев был настолько тесен, что они могли постоянно оказываться рядом с тетрадкой, пухнувшей день ото дня, с которой Чуковский, вскоре сообразивший, что он на самом деле затеял, уже старался не расставаться. Личность Корнея Ивановича, человека необыкновенно умного, талантливого и, что в данном случае очень важно, подвижного и общительного, плюс особенности эпохи - вот, что создало этот неповторимый альманах.

В значительной мере благодаря усилиям Елены Цезаревны сохранен и действует дом-музей К.И. Чуковского в Переделкино. Она и секретарь К.И. Чуковского Клара Израилевна Лозовская были первыми экскурсоводами в этом музее.

Лидия Корнеевна в письме к Давиду Самойлову так описывала свою дочь: "Вы не знаете, что такое Люша. Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет! И это еще не характеристика".

В 1996 году после смерти Лидии Чуковской Елена Цезаревна продолжила вместе с ее многолетней помощницей Ж.О. Хавкиной работу над изучением ее архива и опубликованием произведений.

Печаталась с 1974 года, наиболее известные публикации "Вернуть Солженицыну гражданство СССР" ("Книжное обозрение", 5 августа 1988 года) и воспоминания о Б.Л. Пастернаке: "Нобелевская премия" ("Вопросы литературы", 1990, №2), сборник статей о Солженицыне "Слово пробивает себе дорогу" (совместно с Владимиром Глоцером, 1998 г.). Она была автором многочисленных комментариев и статей, посвященных творчеству деда и матери. Ее стараниями впервые увидели свет "Прочерк" и "Дом Поэта" Л.К. Чуковской, "Дневник" К И. Чуковского, переписка отца и дочери.

Из последнего интервью Е.Ц. Чуковской "РГ" в связи с присуждением ей премии Александра Солженицына в 2011 году

Вы химик по образованию и работали химиком. Как вы все же занялись литературной деятельностью? Это был осознанный выбор?

Елена Чуковская: Выбор был, во многом, случайным. Я окончила школу в 1949 году. Это было ужасное время. Корней Иванович был отовсюду изгнан, Лидия Корнеевна тем более, и мне казалось, что заниматься гуманитарными науками у нас - убийственно, а нужно заниматься чем-то практически полезным. Вот я и пошла на химический факультет МГУ, окончила его и работала в Институте элементоорганических соединений, защитила диссертацию.

Но в 65-м году Корней Иванович подарил мне "Чукоккалу" - рукописный альманах, которым он очень дорожил, это была огромная ценность. И в это время к нему обратилось издательство "Искусство", начали готовить альманах к печати. К.И. меня привлек к этим занятиям: искать комментарии, наводить справки в библиотеке. Так я начала заниматься "Чукоккалой"; другими делами Корнея Ивановича при его жизни я не занималась.

Примерно в то же время я познакомилась с Александром Исаевичем Солженицыным, который после конфискации архива в сентябре 1965 года жил у нас на даче, а потом и у нас в квартире. Он меня постепенно приобщил к своим делам. Многие дела его были в Москве, а он жил в Рязани и приезжал ненадолго. Он получал много писем, к нему приезжали граждане из других городов, надо было печатать и распространять самиздатские рукописи, и вся эта круговерть на какое-то время стала моим занятием.

В 69-м году умер Корней Иванович. Я, совершенно неожиданно для себя, оказалась наследницей его авторского права и его архива. Буквально в те же дни Солженицына исключили из Союза писателей, в большую немилость попала Лидия Корнеевна из-за книг, напечатанных за границей и открытого письма Шолохову. Кроме того, она тогда уже очень плохо видела, с трудом могла ходить в библиотеку, а между тем, занималась своими "Записками об Ахматовой", которые тоже требовали большого количества справок. У Лидии Корнеевны была преданная помощница, Жозефина Оскаровна Хавкина. Она ей читала, разбирала ее бумаги, поэтому я какое-то время только наводила библиотечные справки.

У Корнея Ивановича лежали ненапечатанные дневники. Кроме дневников и писем, из основных вещей все, кроме "Чукоккалы" было напечатано, а "Чукоккалу" тогда было напечатать невозможно.

Но он ведь готовил ее к изданию, вынужден был изъять большие куски?

Елена Чуковская: Да, там было много интересных случаев. Он, например, написал статью о Гумилеве. Тогда работали так: делали фотографии страниц, так называемые "контрольки", и передавали их в издательство, чтобы художник мог сделать макет. Заведующая художественной редакцией, Инна Георгиевна Румянцева, рассказала мне потом, что эти контрольки с почерком Гумилева были просто украдены из издательства, и, к нашему удивлению, мы их потом читали в трехтомнике Гумилева, который вышел за границей. А статью Корнея Ивановича о Гумилеве из первого издания альманаха изъяли.

"Чукоккала" создавалась с 1914 по 1969 год, это огромный объем уникального материала, и публиковалась она несколько раз, в разных версиях. То, что вышло в 2006 году в "Русском пути", вам нравится?

Елена Чуковская: Да, очень. На презентации альманаха в "Русском пути" мы выставили 11 стендов материалов, которые были изъяты цензурой из первого издания альманаха (1979 года). И было даже непонятно, что же тогда, в первом издании, опубликовали, потому что изъяты были записи Набокова, Гумилева, Горького, Блока, Гиппиус и других менее известных авторов, с очень выразительными текстами. На презентации вся комната была заклеена этими изъятыми страницами альманаха - а ведь книга и в 1979 году, со всеми купюрами, вызвала очень большой интерес.

В 1990-е годы бывшие сотрудники издательства "Искусство" планировали издать два тома: факсимильный и том комментариев. Но, в конце концов, издательство распалось. Тогда напечатали только один том комментариев с маленькими "марками" страниц альбома. Получился справочник вместо альманаха. Потом издательство "Монплезир" все же издало том факсимиле - тиражом сто экземпляров. Я вам его покажу, потому что вы его больше нигде не увидите.

Корней Иванович не боялся держать дома такой архивный материал, где отметились запретные Гумилев и Гиппиус?

Елена Чуковская: Он сохранил и дневники, хотя там много страниц вырвано. Дело в том, что отношение к Корнею Ивановичу менялось со временем. В 1957 году очень широко отпраздновали его семидесятипятилетний юбилей, и он стал как бы патриарх, потом в 1962 году он получил Ленинскую премию, звание оксфордского профессора - и хотя к концу шестидесятых годов отношение к нему снова изменилось, но мы как-то все же не ждали того, что у него будут изымать "Чукоккалу". Хотя он ее никогда никому не давал, показывал только из своих рук. Он многократно с ней выступал, только полный объем материала был неизвестен. Он вообще любил выступать на публике - по радио, в детских садах, на елках в Колонном зале…

У Корнея Ивановича были споры с Лидией Корнеевной по поводу отношения к советскому строю и руководству? Они ведь были довольно разные люди, и разными были их дневники?

Елена Чуковская: Нет, споров не было. У Корнея Ивановича действительно есть разные записи в дневнике, но их ведь хранили очень осторожно. Например, мамины дневники сохранились только с 1938 года, а остальные были сожжены. Корней Иванович писал меньше, осторожнее, писал иногда с припиской "специально для показа властям". Для него была важна публикация книг, он ради этого шел на какие-то компромиссы. Он был совсем другой человек, чем Лидия Корнеевна. По дневнику видно, что сначала он с большим напряжением относился к происходящему, а потом постарался вписаться в это время. Он был человек не без актерства, умел лавировать, наконец, у него было литературное имя. Если его бранили за сказки - он брался на Некрасова, если Некрасова нельзя было - занимался переводами.

Лидия Корнеевна - нет. Она сдавала работу в редакцию, ей делали какое-то замечание - и она просто забирала работу. В шестидесятые годы вышла ее книга "В лаборатории редактора", книга о декабристах в Сибири, потом она занималась Миклухо-Маклаем, то есть, работа у нее была. Но с середины шестидесятых годов ее начали задвигать, при жизни К.И. просто не печатали, а после его смерти исключили из Союза писателей и был полный запрет на упоминание ее имени в советской печати.

Потом попросили вернуться?

Елена Чуковская: Она не хотела возвращаться в Союз. Как это ни смешно звучит, это дело, в основном, моих рук. Конец восьмидесятых был трудным временем, а членам Союза тогда выдавали пайки. Во-вторых, была очень нужна писчая бумага, а бумаги никакой не было. Членам Союза ее, опять-таки, выдавали. И я чуть не силком заставила ее взять этот билет, что было, конечно, напрасно. Даже я очень редко могу заставить себя пойти в Дом литераторов, а уж для нее это было совсем не нужно. Хотя в 1994 году она получила Государственную премию за свои "Записки об Ахматовой". Но у нее тогда было уже совсем плохо со зрением, она фактически не выходила на улицу. Премию в Георгиевском зале для нее получала я.

Подготовила Татьяна Шабаева

Иван Толстой: Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ""время было такое"", хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ""таким"" временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ""в стол"", для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.
Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери.
Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ""Чукоккалы"" (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны – и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ""Софья Петровна"", и боле поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.
Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике – в ""Записках об Анне Ахматовой"". Вот, например, август 39-го года.
""Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей.
- Какие милые гости к нам идут! – сказала она, увидев Люшу.
(…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка.
Вот другая запись – 5 сентября 39-го. ""Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке – пусть подышит! – и подняться одной. У Люши с собою был ""Том Сойер"". Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ""А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо"".

Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала – о самом первом воспоминании.

Елена Чуковская: Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу, и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.

Иван Толстой: Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?

Елена Чуковская: Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую. Но иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор, переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.

Иван Толстой: Рассказывала ли мама вам об Анне Андреевне?

Елена Чуковская: Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли в вагон лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.

Иван Толстой: Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?

Елена Чуковская: Мама относилась с большим пристрастием, волнением, почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.

Иван Толстой: Появилось ли у вас (в какое-то время, наверное появилось), но интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?

Елена Чуковская: Пожалуй, что нет. Я старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я даже не могу поверить сейчас, что я видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно... Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее. Я не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.

Лидия Корнеевна Чуковская (слева)

Иван Толстой: А насколько мама делала поправку на то, что вам рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала разницу во взглядах?

Елена Чуковская: Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович, конечно, иначе как-то себя вел.

Иван Толстой: А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?

Елена Чуковская: Нет, она не то, что с этим боролась, но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват. Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец 30-х годов. Я всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.

Иван Толстой: Все-таки вы упомянули Цветаеву и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.

Елена Чуковская: Единственное, что я ясно помню, потому что я об этом думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один раз к нам в Чистополе.

Иван Толстой: Во что была одета?

Елена Чуковская: Не помню, кажется, никак, я бы сказала.

Иван Толстой: А Мура вы видели?

Елена Чуковская: Мура я не видела, но уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.

Иван Толстой: В годы войны у вас было ощущение войны?

Елена Чуковская: Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения обойтись. Мы уехали из своего дома, проехали через всю страну, жили в новом, непривычном месте, среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было 10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы были Ташкенте. Понимания, я думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы поедем на пароходе. А потом этот пароход бомбили. Но это предусмотреть я тогда не могла.

Иван Толстой: Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?

Елена Чуковская: Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.

Иван Толстой: А мама говорила что-то о войне. обсуждала со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?

Елена Чуковская: Очень много чего, каждый день читались. Все слушали все это с волнением. Отец мой погиб в начале войны, затем погиб мамин младший брат, его сын Женя был с нами, все время ждали от него каких-то вестей, но так и не дождались. Коля был в армии, его семья была в эвакуации. В общем, масса была с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.

Иван Толстой: Дедушка Корней Иванович, какие у вас были вначале взаимоотношения с ним, что он был для вас: прежде всего, дедушка или какой-то литературный человек, которого, как мухи, осаждают посетители и друзья?

Елена Чуковская: Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.

Иван Толстой: А что случилось с ленинградской квартирой?

Елена Чуковская: А ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ""Софью Петровну"" в 1939 году, прочитала ее нескольким людям среди которых оказался один, который пошел и донес. В результате, начали таскать на допросы мою няню. И перед самой войной, в мае, мама, я и няня уехали из Ленинграда делать операцию - маме делали тут операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из нашего города. В квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли потеснить. У меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И вернуться ей просто не удалось туда, потому что там ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то хвост из-за ""Софьи Петровны"". И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.

Елена Чуковская: Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.

Елена Чуковская : Внуков нас было пятеро, и больше всего внимания Корней Иванович отдавал своему среднему внуку Жене, у которого погиб отец. Вот он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот, они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому, что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.

Иван Толстой: Вот здесь, на Тверской?

Елена Чуковская: Поэтому я дома бывала очень мало. Я ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места никакого не было для меня, я бы сказала. И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отсюда выгнан, сказка последняя его, ""Бибигон"", была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна, и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на этот же путь не было.

Иван Толстой: И вы выбрали химию?

Елена Чуковская: И я выбрала химию.

Иван Толстой: А почему именно ее?

Елена Чуковская: Я совершенно не способна была к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги, я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.

Иван Толстой: Что вы на этом поприще успели сделать, где вы учились и работали ли вы как химик?

Елена Чуковская: Училась я на химфаке МГУ. Начинала учиться еще в старом здании. Последнее сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот в 1953 году мы поехали рассказать про то, что творилось в Германии, какие-то волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ""Хотите подняться на самый высокий этаж?"". Тогда же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.

Иван Толстой: Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?

Елена Чуковская: Нет, строители, конечно, гражданские, там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю, да нас бы туда и не пустили.

Иван Толстой: И все-таки что-то эту химию в вас сломало, что вы стали интересоваться другими вещами...

Елена Чуковская: Нет, химию ничего не сломало. Я кончила институт, в этот год, что я кончила, был создан Институт элементоорганических соединений, который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и деканом нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае очень многие, пошли в этот институт, и я тоже попала в этот же институт. Работала в лаборатории. В общем, я проработала в институте 34 года, это не очень интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии, то есть я работала, пока работала там.

Иван Толстой: А какое направление?

Елена Чуковская: Я занимала кремне-органикой и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы защищать докторскую диссертацию, мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование, поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от этой работы. Но я работала в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я опасалась следующего сотрудника, которого назначали. У меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не так давно.

Иван Толстой: Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было начаться, когда-то должен был сердечный интерес к этому проснуться. Когда это произошло?

Елена Чуковская: Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то дела мне иногда доверяли. А уже таким серьезным делом оказалась ""Чукоккала"", которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не знаю, какие соображения двигали им, наверное, беспокойство об этом, любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ""Днепр"", и привезла этот ""Днепр"", то оказалось, что он написал текст и, к моему большому огорчению, читал это текст по бумажке.
Вот ""Чукоккалу"" он мне подарил. Сначала я не поняла последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они надеялись рисунки из ""Чукоккалы"" Маяковского поместить на какую-то выставку, но Корней Иванович говорит, что подарил альманах внучке и она ничего не дает. Я сказала важно: ""Конечно, об этом не может быть и речи!"". Но на самом деле альманаха у меня не было. Потом началась подготовка альманаха к печати, но роль моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки, их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В общем-то, он успел ""Чукоккалу"" подготовить, но, конечно, в рамках цензурных - он никак не комментировал то, что он понимал, что не пройдет. Допустим, Гиппиус. Он это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ""Чукоккале"" не комментированными.
Был договор на ""Чукоккалу"", при Корнее Ивановиче уже начали давать листы с отпечатками листов альманаха, но после похорон постепенно сбросили набор и вся эта история превратилась в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду, но первое издание в сокращенном виде вышло через 10 лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что нам в музей прислал неизвестный гражданин открытку, она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ""Чукоккала""? Там он писал (причем, в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что издательство так загромождено очередными работами, что печатать ""Чукоккалу"" может лишь урывками, ""поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно. Ваш Чуковский"". Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, но еще до всякой ""Чукоккалы"", до того, как Корней Иванович подарил ее вам, вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я имею в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.

Елена Чуковская: Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович, потому что случилось так, что он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским в 1962 году, и Твардовский дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ""Щ-852"". Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ""Литературное чудо"" и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву.
Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда ""Один день Ивана Денисовича"" вышел и начали появляться переводы на английский и на итальянский, то Корней Иванович написал статью ""Вина или беда?"", посвященную переводам ""Одного дня Ивана Денисовича"" на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал ""не подпишешь - бушлат деревянный"", как это переводить, одновременно рассматривал переводы Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И Александр Исаевич потом рассказывал, что он услышал эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом, после этого он написал Корнею Ивановичу письмо и приехал познакомиться. Так они познакомились.
Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении. Это был сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича, жил в Переделкине. Это была осень 1965 года. Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он в это время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев, его друг, дела его были в ""Новом мире"", почти в соседнем доме, он очень не любил жить в Москве, старался минимум времени здесь находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем, он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна пригласила его, если ему нужно какой-то день тут пробыть, то приходить к нам. А мне было сделано внушение не окликать, не разговаривать, не появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич, он должен был пробыть два-три дня, то у меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться.
Например, у нас так же перед отъездом жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.

Иван Толстой: Тоже в этой квартире на Тверской?

Елена Чуковская: Да. Он приехал в Москву, об этом мама пишет либо в дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал. И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем) и что-то сказала такое, не очень понятное. И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много.
Он сказал мне, что сам печатает все свои вещи (он печатал на такой машинке плотной, без полей) и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже не печатала ничего сама. Я понимала, что на это уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ""Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю"". Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ""Раковый корпус"". И приехал с тетрадочкой ""Ракового корпуса"", который я с ужасом некоторым печатала, очень стараясь, чтобы не было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому эти годы, связанные с борьбой за ""Раковый корпус"", с ""Архипелагом"", с изложениями, с ""Письмом IV Съезду"", все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти рукописи.

Иван Толстой: Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ""Раковый корпус"", а остальные, которые перечислили, тоже печатали?

Елена Чуковская: Здесь, по-моему, больше двухсот. У меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.

Иван Толстой: Электрическая?

Елена Чуковская: Нет.

Иван Толстой: Но пробивала семь экземпляров?

Елена Чуковская: Да. Я до сих пор так проколачиваю, уже на компьютере - у меня склад пробитых клавиатур, потому что я до сих пор очень сильно бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И здесь печаталось ""Письмом IV Съезду"", это первая была большая вылазка, все Изложения секретариатов, которых тоже было много, два тома ""Ракового корпуса"", первый и второй, тома ""Архипелага"", первый - здесь, а второй - на даче солженицынской, дополнительные главы к ""Кругу"", ""Август"" тоже печатался. Здесь составлялся сборник ""Август 14-го"" читают на родине"" и сборник ""Слово пробивает себе дорогу"". Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно, не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, были ли какие-то тайные контакты с Александром Исаевичем в годы его эмиграции у вас?

Елена Чуковская: Конечно. Мы переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ""Новом мире"". Имеется его большая и очень интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась и пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда. С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно, многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году я написала статью ""Вернуть Солженицыну гражданство СССР"".

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?

Елена Чуковская: Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал: ""Вот есть решение, будут печать ""Раковый корпус"". Я говорю: ""Какое решение? Автор жив. Вряд ли это у вас получится"". А я знала, что он не будет начинать с ""Ракового корпуса"" . Потом Залыгин начал хлопотать, и я решила написать такую справку для него, тем более, что мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ""Реабилитацию"" - написал наверху: ""В ответ на нынешнюю и будущую клевету"", где писалось, как он воевал.... Этот документ сейчас известен.
И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это не то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ""А почему Солженицын не возвращается в Россию?"". Я говорю: ""Наверное, потому что он лишен гражданства"". А представьте себе, это уже 1988 год, 14 лет прошло. Я вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ""Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ"". Я говорю: ""Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал, преподавал, почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы"". Тут мне из этой группы говорят: ""Да, но ведь он там стал миллионером"". Я говорю: ""Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю"". И группа эта отчалила.
И не только на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда учителя подходили. Я как-то говорю, что здесь стоят переводы ""Одного дня Ивана Денисовича"", потом ко мне подходят учительница и говорит: ""А наши школьники не знают, что это такое, они никогда не слышали"".
Когда привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все говорили: ""А, Солженицын!"". Когда привозили наших, никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ""Архипелаг"" фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я написала такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина, а я ее отнесла Егору Яковлеву в ""Московские новости"" или кто-то передал Егору. И он меня даже разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ""Архипелаг"", а они уже подготовили статью ""Здравствуй, Иван Денисович!"", и она вышла. То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из газеты ""Книжное обозрение"", где я не знала ни одного человека, и говорят: ""Вот у нас ваша статья (как выяснилось, передал ее Залыгин или Дима Борисов, кто-то из ""Нового мира""), у нас статья на полосе, но мы должны проверить факты"". Я говорю: ""Какие факты?"". ""Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?"". Вот это важно запомнить как пример того, что прошло столько лет и уже в головах многое запуталось.

Иван Толстой: И ведь не скажешь, им в 1988 году, в августе: ""Читайте ""Теленка"".

Елена Чуковская: Нет, я не сказала читать ""Теленка"", я сказала: ""Позвоните в газетный отдел Ленинской библиотеки, вам там скажут. В газете ""Правда"" от 13 февраля помещен указ, и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью

Иван Толстой: Какое было число?

Иван Толстой: То есть, ваш памятный день.

Елена Чуковская: Шквал звонков на меня обрушился, сразу начали звонить со всей страны, позвонили из газеты и сказали: ""Приезжайте с документами, с вами хочет поговорить наш главный редактор"". Я взяла эту же ""Реабилитацию"" (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным директором выставки на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили: ""Вас еще не взяли?"". А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал Комитет по печати. Как мне рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы могут брать на себя решение о печатании. И это был первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут, потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно ничего в этом направлении делать не могу, и уехала. Но к ним в следующий понедельник приехала масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им справедливость. И после этого три номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила сотни писем, это был такой могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в редколлегию ""Книжного обозрения"", мы несколько раз выступали там вместе с редакцией.
Я помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ""Архипелага"" , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали. Вообще время было другое.
Прошло несколько замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников, в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем, была волна огромного интереса. Ведь подписка ""Нового мира"" поднялась до 3,5 миллионов. Там работал Дима Борисов, и мы получили все эти отклики на чтение ""Архипелага"" и там были поразительные письма о судьбах лиц, названных в ""Архипелаге"", и мы печатали тогда в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был за механизм, что вы можете об этом рассказать?

Елена Чуковская: Насколько я понимаю, все механизмы были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан, очевидно, при содействии посольств, но об этом мы уже не знали, это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые. Историю с ""Записками"" я помню очень хорошо. Там была ужасная история со вторым, огромным томом ""Записок"". Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет, вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из ""ИМКА-Пресс"", что ""Записки"" украдены, рукопись пропала. У мамы чуть ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.

Иван Толстой: Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?

Елена Чуковская: Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась. То есть, меня не выпускали за границу. Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом говорили, что моя фамилия последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея. Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ""Высокое искусство"", ни ""Живой, как жизнь"", даже ""От двух до пяти"". Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с поздравительной телеграммой, которую я послала Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили, но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу, посвященную юбилею внучки Чуковского, литератору, публикатору, комментатору и хранителю семейной памяти.
Дорогая Елена Цезаревна, примите, пожалуйста, от всей Русской службы Радио Свобода, наши поздравления и пожелания трудиться еще много лет во славу русской литературы и нам, ее читателям, на радость.

→ Россия Россия

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Биография

После развода c отцом Елены Лидия Чуковская вышла замуж за Матвея Бронштейна , советского физика-теоретика, который в 1937 году был арестован, а затем расстрелян. Из-за угрозы ареста мать Елены была вынуждена покинуть Ленинград. Сама Елена Чуковская в это время проживала в семье своего деда - Корнея Чуковского .

Во время войны Елена Чуковская, её мать и двоюродный брат - Евгений Борисович Чуковский - были эвакуированы в Ташкент .

После войны, в 1948 году, поступила в Московский государственный университет на химический факультет . Тогда же Елена Чуковская стала помогать своему деду, трудившемуся над рукописным альманахом «Чукоккала » . Корней Чуковский так написал об этом в своём дневнике:

В 1954 году Елена Чуковская окончила университет. Проработала до 1987 года в , защитив в 1962 году диссертацию на соискание учёной степени кандидата химических наук под руководством Р. Х. Фрейдлиной (1906-1986). Автор ряда научных трудов по органической химии, соавтор монографии «Методы элементоорганической химии: Хлор. Алифатические соединения» (М.: Недра, 1971).

Елена Чуковская постоянно оказывала помощь А. И. Солженицыну - с начала 1960-х годов и вплоть до его высылки из СССР .

Унаследовав после смерти деда в 1969 году права на весь его архив и произведения, Елена Чуковская много лет добивалась опубликования «Чукоккалы». В результате первое издание альманаха - со значительными купюрами - увидело свет лишь в 1979 году, полное издание - в 1999 году. Истории этой борьбы посвящён очерк Елены Чуковской «Мемуар о Чукоккале».

Во многом благодаря усилиям внучки дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине продолжает работать. Первыми экскурсоводами в нём были она и Клара Израилевна Лозовская, секретарь писателя. После смерти матери в 1996 году стала работать вместе с Ж. О. Хавкиной над изучением уже её архива и опубликованием произведений.

Среди публикаций Елены Чуковской, печатавшейся с 1974 года, наиболее известны следующие: «Вернуть Солженицыну гражданство СССР» («Книжное обозрение », 5 августа 1988), воспоминания о Борисе Пастернаке («Нобелевская премия» // Вопросы литературы , 1990, № 2) и сборник статей о Солженицыне «Слово пробивает себе дорогу» (совместно с Владимиром Глоцером , 1998).

До последнего времени Елена Чуковская продолжала заниматься подготовкой к публикации рукописей своих матери и деда . Так, благодаря её усилиям, впервые вышли в свет «Прочерк», «Дом Поэта» и дневники Лидии Чуковской, «Дневник» Корнея Чуковского, а также переписка отца и дочери. Частью её вклада являются многочисленные комментарии и статьи, посвящённые творчеству родственников.

Напишите отзыв о статье "Чуковская, Елена Цезаревна"

Ссылки

• Шабаева, Т. . jewish.ru (4 марта 2011). Проверено 7 декабря 2014.
• // КИФА: газета. - М ., 2014. - 20 января.
• Толстой, И. . Радио «Свобода» (7 августа 2011). Проверено 28 ноября 2014.
• // Новая газета. - М ., 2014. - 31 октября. - № 123 .

Примечания

Отрывок, характеризующий Чуковская, Елена Цезаревна

– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.

Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.

Елена Цезаревна Чуковская дочь Лидии Корнеевны Чуковской и литературоведа Цезаря Самойловича Вольпе. Кандидат химических наук.

После развода c отцом Елены Лидия Чуковская вышла замуж за Матвея Бронштейна, советского физика-теоретика, который в 1937 году был арестован, а затем расстрелян. Из-за угрозы ареста мать Елены была вынуждена покинуть Ленинград. Сама Елена Чуковская в это время проживала в семье своего деда - Корнея Чуковского.

Во время войны Елена Чуковская, её мать и двоюродный брат - Евгений Борисович Чуковский - были эвакуированы в Ташкент.

После войны, в 1948 году, поступила в Московский государственный университет на химический факультет. Тогда же Елена Чуковская стала помогать своему деду, трудившемуся над рукописным альманахом «Чукоккала». Корней Чуковский так написал об этом в своём дневнике:
«…с Люшей необыкновенно приятно работать, она так организована, так чётко отделяет плохое от хорошего, так литературна, что, если бы я не был болен, я видел бы в работе с ней одно удовольствие. »

В 1954 году Елена Чуковская окончила университет. Проработала до 1987 года в НИИ элементоорганических соединений, защитив в 1962 году диссертацию кандидата химических наук под руководством Р. Х. Фрейдлиной (1906-1986). Автор ряда научных трудов по органической химии, соавтор монографии «Методы элементоорганической химии: Хлор. Алифатические соединения» (М.: Недра, 1971).

Елена Чуковская постоянно оказывала помощь А. И. Солженицыну - с начала 1960-х годов и вплоть до его высылки из СССР.

Унаследовав после смерти деда в 1969 году права на весь его архив и произведения, Елена Чуковская много лет добивалась опубликования «Чукоккалы». В результате первое издание альманаха - со значительными купюрами - увидело свет лишь в 1979 году, полное издание - в 1999 году. Истории этой борьбы посвящён очерк Елены Чуковской «Мемуар о Чукоккале».

Во многом благодаря усилиям внучки дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине продолжает работать. Первыми экскурсоводами в нём были она и Клара Израилевна Лозовская, секретарь писателя. После смерти матери в 1996 году стала работать вместе с Ж. О. Хавкиной над изучением уже её архива и опубликованием произведений.

Среди публикаций Елены Чуковской, печатавшейся с 1974 года, наиболее известны следующие: «Вернуть Солженицыну гражданство СССР» («Книжное обозрение», 5 августа 1988), воспоминания о Борисе Пастернаке («Нобелевская премия» // Вопросы литературы, 1990, № 2) и сборник статей о Солженицыне «Слово пробивает себе дорогу» (совместно с Владимиром Глоцером, 1998).

До последнего времени Елена Чуковская продолжала заниматься опубликованием произведений своих матери и деда. Так, благодаря её усилиям, впервые вышли в свет «Прочерк» и «Дом Поэта» Лидии Чуковской, «Дневник» Корнея Чуковского, а также переписка отца и дочери. Частью её вклада являются многочисленные комментарии и статьи, посвящённые творчеству родственников.

В 2011 году удостоена премии Александра Солженицына «за подвижнический труд по сохранению и изданию богатейшего наследия семьи Чуковских; за отважную помощь отечественной литературе в тяжёлые и опасные моменты её истории».

«ПОМОЩЬ ГОНИМЫМ - ЧАСТЬ ЖИЗНИ КОРНЕЯ ИВАНОВИЧА»

Чуковские и Солженицын

- Расскажите, пожалуйста, что вошло в книгу «Чукоккала» и около».
- Это сборник моих статей, впервые собранных в одну книгу, - предисловий, послесловий, статей для энциклопедий о Корнее Ивановиче и Лидии Корнеевне. Мне дали Солженицынскую премию, и через некоторое время ко мне на собрании подошел какой-то джентльмен и сообщил, что все, кто получил премии, должны опубликовать книгу своих работ. Я задрожала, потому что не писала никогда никакой книги, но потом собрала по сусекам материалы. Например, моя статья о Солженицыне «Вернуть Солженицыну гражданство СССР» вышла в 1988 году и была первой статьей, напечатанной у нас о нем после его высылки в 1974 году. В ней впервые упоминался «Архипелаг ГУЛАГ», и она вызвала взрыв откликов в «Книжном обозрении», поток писем, отрывки из которых я тоже привожу в книге, потому что эти письма хорошо характеризовали то время. Я пишу во вступлении, что это было замечательное время надежд, которое оказалось временем иллюзий.

- Как складывались отношения Корнея Ивановича и Александра Исаевича?
- Корней Иванович отдыхал в Барвихе в 1962 году вместе с Твардовским, и Твардовский дал ему рукопись «Щ-854», под псевдонимом А. Рязанский. Корней Иванович был потрясен прочитанным и написал Твардовскому отзыв под названием «Литературное чудо», где утверждал, что с этой рукописью в литературу входит большой писатель и ее надо обязательно публиковать. Дальше было так: Корней Иванович был связан с западными славистами, и, занимаясь теорией художественного перевода, он смотрел, как нашу литературу переводят на иностранные языки. Ему прислали в 1963 году 5-6 переводов «Одного дня Ивана Денисовича». И он написал целую главу о переводах «Ивана Денисовича» для своей книги по проблемам литературного перевода «Высокое искусство». Как рассказывал Александр Исаевич, эту главу читали по радио, когда Солженицын ехал на велосипеде в Пушкинских горах. И он, услышав эту главу, решил приехать к Чуковскому познакомиться. Это было летом 1963 года. Знакомство состоялось, но оно было формальным, Александр Исаевич жил в Рязани, приезжал пару раз. А потом он приехал после конфискации архива, с чемоданчиком, в очень тяжелом состоянии, потому что опасался ареста: кроме романа «В круге первом» был конфискован «Пир победителей» - вещь по тем временам очень неподходящая. И Корней Иванович пригласил Александра Исаевича пережить это трудное время в Переделкине: во-первых, Солженицын написал наверх письма, требуя, чтобы ему вернули архив, и ждал ответа, а во-вторых, Корней Иванович считал, что здесь он будет в большей безопасности - в Рязани его могут схватить в какой-то сутолоке, тут надежнее. И он около месяца прожил в Переделкине. Потом он бывал у нас постоянно и после смерти Корнея Ивановича, в последний год перед высылкой жил в Переделкине. Их отношения были, конечно, чисто литературными - все-таки они были людьми разных поколений, и Корнею Ивановичу было уже много лет, он отчасти ограждал себя от каких-то тяжелых впечатлений. Он читал рассказы Солженицына, высоко их ценил - есть его отзывы, где он сравнивает Солженицына с Толстым, он читал «Раковый корпус», но не читал «В круге первом» и об «Архипелаге» не знал.

- То есть дружба была, скорее, с Лидией Корнеевной?
- Да, именно так, потому что примерно в это же время, когда Александр Исаевич гостил в Переделкине, мама пригласила его к нам в Москву: он же жил в Рязани, ненавидел находиться в Москве, поэтому приезжал по делам на день-два - по делам и за продуктами. И наш дом был для него очень подходящим, потому что во дворе стоял дом, где жил Копелев, «Новый мир» был, можно сказать, за углом, он приезжал, кидал свой портфель, бегал по делам и уезжал.

Чуковские и Бродский

Расскажите о книге Лидии Корнеевны, которая вышла летом.
- Лидия Корнеевна всю жизнь вела очень подробные дневники, причем если дневник Корнея Ивановича полностью издан, то ее дневник не может быть напечатан, во-первых, из-за своего объема - у нее написано раз в десять больше, чем у Корнея Ивановича, а во-вторых, она частично сама опубликовала эти записи: три тома записок об Анне Ахматовой, дневник о Пастернаке, о Тамаре Габбе, но расширить эти выборки у нее просто не хватило времени и сил. У нее эти тетради не хранились дома, для того чтобы ей что-то сделать, надо было их принести-унести, плюс она составляла конспекты, потом их теряла, и, в общем, она с трудом закончила три тома записок об Ахматовой. Она сама пишет, что дневник надо раз в сто сокращать, отбирать, и я старалась идти вслед за ее пожеланиями.

Я очень расширила эти выборки, и в таком расширенном виде это публикуется впервые. Например, записей о Солженицыне раза в два больше, чем раньше. Отрывки из дневника о Пастернаке, Бродском тоже сильно дополнены. Включена новая глава о безуспешных попытках Лидии Корнеевны в годы оттепели напечатать свою потаенную повесть «Софья Петровна».

- Судя по запискам Лидии Корнеевны, она тепло относилась к Бродскому, участвовала в его спасении после суда…
- Бродский - это три года ее жизни. Рядом жили Копелевы, мама очень дружила с Вигдоровой, и после суда они чуть ли не каждый день встречались, совещались, писали какие-то письма, ходили по инстанциям, снаряжали ему в Коношу посылки: пишущую машинку, книжки, встречались с ленинградцами, которые участвовали в этой битве… У Лидии Корнеевны была большая папка этих писем и документов - «Дело Бродского». В конце концов они взяли Бродского на поруки, Корней Иванович писал в суд… Это была многолетняя история с переменным успехом, но первая большая общественная битва, которая кончилась победой общественности, и Бродского отпустили. Основную роль сыграла, конечно, Фрида Вигдорова, которая записала суд, и очень многие ленинградцы - Грудинина, Эткинд, Гордин.

Лидия Корнеевна пишет, что Корней Иванович всячески помогал в этом деле, но с сожалением говорит о том, что он не до конца оценил Бродского как поэта.
- Да, так получилось, Корней Иванович его защищал, не видя и не зная его, - писал в разные инстанции, но лично они не сблизились. Когда Бродского отпустили и он приехал в Переделкино, читал стихи, Корней Иванович не увлекся его стихами, как-то не так их принял.

- То есть Корней Иванович помогал в деле Бродского, не зная его и его стихов?
- Это было чудовищное дело - на улице схватили талантливого поэта, обвинили его как тунеядца, хотя у него были договоры и издания, и выслали на Север. Корней Иванович хлопотал, потому что считал, что Бродского надо освобождать, но никакой личной связи, в отличие от Вигдоровой или Лидии Корнеевны, которые с ним общались, у него не было. Для Корнея Ивановича это была несправедливость, которую он помогал преодолеть.

Помощь как часть жизни

Удивительная черта - Корней Иванович, не испытывая личной симпатии к человеку, рисковал своим общественным положением, но помогал.
- Это было всегда - он и в процессе Синявского-Даниэля помогал. Он сам прошел очень трудный путь и прекрасно понимал, как это важно - протянуть соломинку в тяжелый момент. Особенно он заботился о литературных талантах. И с Зощенко было то же самое.

- Как Корней Иванович его поддерживал?
- Он звал приехать его в Переделкино в последние годы, но Зощенко отказался - он уже не ел, был в тяжелом психическом состоянии, Корней Иванович посылал ему деньги, хлопотал о пенсии, о том, чтобы его напечатали… Но вытащить его все-таки не удалось. Зощенко затравили - ведь после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» был второй тур его травли - в 1954 году приехали английские студенты и попросили встретиться с Зощенко и Ахматовой, встретились и спросили: «Как вы относитесь к постановлению?» Ахматова встала и сказала: «Считаю постановление совершенно правильным» - и села. А Зощенко сказал, что не может согласиться с тем, чтобы его называли подлецом. И после этого началась новая травля, и это его уже утопило. Корней Иванович подробно описывает в дневнике, как это происходило, как Зощенко уже не мог войти в рамки нормальной жизни.

- Кому еще помогал Корней Иванович?
- Из тех, кого я знаю, как ни странно, была семья заместителя Орджоникидзе, некоего человека по фамилии Гуревич, которого арестовали и расстреляли, Корней Иванович был с ним знаком по Кисловодску. Как вспоминали его жена и дочка, он помогал деньгами, добывал квартиру, в общем, пытался облегчить жизнь. Известно, как он помогал Валентину Берестову в Ташкенте - талантливому тринадцатилетнему мальчику… Эта помощь была частью его жизни. У него была прицеплена к шкафу железная рука, в которой постоянно висели разные бумаги, по которым он звонил, писал, куда-то ездил… Хотя он никогда никаких постов не занимал, просто был человеком известным и очень артистичным (он ездил с просьбами, не любил обращаться по телефону, считал, что лучше уговорить, побудить, охватить). И ему удавались простые вещи, и непростые тоже. Например, за мамину подругу Александру Любарскую он ездил хлопотать к Вышинскому, и ее, обвиненную как японскую шпионку, освободили. Он очень смешно пишет, как чуть не зарыдал на плече у Вышинского… Он же хлопотал о моем расстрелянном отчиме, но ничего нельзя было сделать - его уже не было в живых. Он обладал умением пройти в нужные кабинеты, и очень этим пользовался.

Мама подробно об этом пишет в «Памяти детства» - что с поля проигранного сражения он дезертировал, не любил рассказывать о неудачах, но всегда старался сделать что мог.

От «бывшего» к патриарху детской литературы

У вас есть любимые, связанные с Корнеем Ивановичем истории? Например, моя любимая история про него - как какая-то дама рассказывала, что ей было очень скучно ехать на поезде из Ленинграда в Москву, и Корней Иванович был этим возмущен, говоря, что если бы он ехал на поезде, он бы перезнакомился со всеми пассажирами в своем купе, вагоне, поезде, сходил бы к машинисту, кочегару и кондуктору в придачу…
- Да-да, так и есть. Как ни странно, мне трудно рассказывать про него истории, потому что это была повседневная часть жизни. Например, он никогда не гулял один. Он выходил на дорогу с кем-нибудь из домашних, или выходил один, и к нему немедленно бежали дети, собаки, из Дома творчества шли писатели, и в конце концов он прогуливался с огромной толпой. У него был неподдельный интерес к людям, и они это чувствовали. Я часто думаю, что в послевоенном Переделкине все со всеми общались: приходили Нилин, Фадеев, Катаев, Кассиль, к Всеволоду Иванову Корней Иванович ходил сам, дети приходили на костры, играли в волейбол - то есть это была такая общность, которая совершенно закончилась примерно в восьмидесятые годы, когда все засели за заборами, дети перестали играть вместе, и мимо понеслись машины. А мы, переделкинские дети, которым уже за 80, до сих пор иногда общаемся. Сейчас это, мне кажется, потеряно. И писатели так не ходят друг к другу.

- Какие ваши любимые книги воспоминаний о Корнее Ивановиче?
- Хорошая книжка Лидии Корнеевны, но мне нравятся и дореволюционные статьи, где его ругают, - они живые: «Чуковский как критик-карикатурист» Лукиана Сильного, например. Интересные воспоминания Павла Бунина, художника, с которым он дружил одно время, писателя Валентина Берестова, секретаря Корнея Ивановича Клары Лозовской. Но когда мы готовили книги воспоминаний, очень бросалось в глаза, что пишут люди, которые запомнили Корнея Ивановича с 50-х годов, в образе преуспевающего патриарха детской литературы. А ведь до революции и после революции у него была совсем другая жизнь и совсем другое отношение к нему, но ничего мы уже не могли с этим сделать: это поколение или расстреляли, или они уехали. А если они и писали, то, например, как Полонский, - очень враждебно: к нему было настороженное отношение, потому что он был «из бывших», и в него только ленивый не бросал камни - хотя он всегда выплывал.

- Как совершился переход от гонимого литератора к патриарху?
- По моим домашним впечатлениям, этот переход произошел в 57-м году. Во-первых, уже не было Сталина, что очень существенно, во-вторых, до революции он шел в гору (если представить, с чего он начинал и что имел за плечами - неоконченную гимназию), и это было закономерным этапом его пути. До революции он еще не был детским писателем, но уже в 1909 году он обратился к родителям с просьбой присылать все, что их заинтересует в своем или чужом ребенке, к нему уже шли потоком письма родителей. Он изучал детский язык в связи с языком футуристов - потому что футуристы строят свои тексты по законам детского словотворчества. В 1911-м вышла книжка «Матерям о детских журналах», в которой он анализировал тогдашнюю детскую литературу, и «Крокодил» написан в 1916 году - то есть он уже до революции подступился к этой теме. Он сначала изучал современную детскую литературу, потом - детскую психологию, то есть он очень хорошо понимал, каким размером надо писать, что нужны глаголы, не нужны прилагательные, что детские стихи должны быть очень образны - в каждой строке рисунок и так далее. Он уделял огромное внимание детскому восприятию на примере своих детей, которых к тому моменту было трое, и вообще был всегда с детьми - в детских библиотеках, на улице.

Может, поэтому его сказки такие живые и до сих пор востребованные: в нашей стране Корней Иванович в последние годы остается самым издаваемым детским писателем.

"ОН РАССКАЗАЛ О ПЛАМЕНИ, В КОТОРОМ СГОРЕЛА НАША СТРАНА..."
Из выступления на вечере по случаю 25-летия издания "Архипелага ГУЛаг

Я всегда верила и сейчас думаю, что "Архипелаг" - это то, что останется от большого и страшного периода в истории нашей страны. "Архипелаг ГУЛаг" прослеживает историю нашего общества на протяжении почти сорока лет - с 1917 по 1956 год, рассказывает о множестве конкретных судеб, обладает невероятной плотностью изложения. Например, глава о строительстве Беломоро-Балтийского канала занимает всего восемь страниц, но история этого сооружения и судьбы людей, участвовавших в строительстве, просто врезываются в память, как будто прочел толстую книгу... Насколько меньше мы знали бы, если бы у нас не было этой книги.

Так случилось, что именно "Архипелаг" выполнил важнейшую миссию: книга была сразу прочитана, правда, к сожалению, сперва только на Западе. И там начали распадаться Коммунистические партии - Франции, Италии, возникло движение "Дети Солженицына"... Это был могучий удар по мировому коммунистическому движению, представляющему огромную угрозу для жизни человечества. До сих пор у нас в стране не прошел суд над преступлениями коммунизма. Реакция, вызванная "Архипелагом ГУЛаг", была и остается таким единственным судом.

Когда я прочитала "Архипелаг", у меня было такое чувство, что я открыла книгу одним человеком, а закрыла ее - другим. Я была потрясена каждой страницей, не только тем, ЧТО я читала, но и тем, КАК это написано. Это слово, сказанное поразительным художником, поэтому книга берет за душу и заставляет себя услышать и пережить.

Солженицын сделал то, что считал своим долгом: сохранил память об этой эпохе, сохранил голоса людей, погибших друзей. Он выжил и поэтому должен был рассказать об их судьбе... Он мне говорил: "Я не отличаюсь и не выделяю себя из тех, с кем сидел. Разница только в том, что мне надо многое сказать"... "Надо печататься, надо же как-то воздействовать на окружающих"... Меня всегда поражала твердость, с какой Александр Исаевич шел своим путем, бесконечное трудолюбие, преодоление самых немыслимых препятствии, быстрота, с которой он принимал решения и действовал. Причем свои действия он обдумывал на много шагов вперед: пока разворачивалась репрессивная машина, он успевал перевезти, напечатать, передать... Он очень быстрый, деятельный, ответственный человек. И это поражает на фоне нашей расхлябанности, растерянности...

Из послесловия к "Архипелагу" известно, что Солженицын задумал эту книгу в 58 году и тогда же составил ее план и написал некоторые главы. Когда я с ним познакомилась в 1965, значительная часть книги уже была написана. Думая об этом времени, я вспоминала слова из романа Анны Зегерс "Седьмой крест": "Они знают о нас только то, что мы сами о себе рассказываем". В сущности говоря, многое рассказано уже об истории создания "Архипелага". Рассказано автором, рассказано очевидцами. Мы знаем, как писалась эта книга, как она хранилась, я расскажу лишь о нескольких деталях, которым была свидетелем.

Осенью 1965 года Солженицын по приглашению Корнея Ивановича жил в Переделкине, потом, приезжая в Москву, часто останавливался на нашей московской квартире.

Естественно, я ничего об "Архипелаге" тогда не знала. Александр Исаевич все построил таким образом, чтобы внешне выглядело так, что он поглощен работой над другими книгами. Работа над новыми редакциями "Архипелага" совпала с годами борьбы за печатание "Ракового корпуса", - шли разговоры, обсуждения, письма в защиту. Речь шла и о печатании "В круге первом". Под завесой этих хлопот Солженицын и вернулся к свой потаенной работе.

При конфискации у Теуша части солженицынского архива главы из "Архипелага" в руки ГБ не попали. Однако наши бдительные органы, как теперь выяснилось, о работе над "Архипелагом" знали. В недавно вышедшей книге "Кремлевский самосуд" приведен документ: в 65 году под каким-то потолком был подслушан и записан рассказ Солженицына о том, что он пишет новую книгу. Вот некоторые строки из этой записи, где выражено настроение автора: "Я должен выиграть время, чтобы написать Архипелаг. Я сейчас бешено пишу, запоем, решил сейчас пожертвовать всем остальным. Я использую свой опыт в самых ударных местах, в ярких сценках, которым сам был свидетелем. Полная картина Архипелага, прямо лава течет, когда я пишу, нельзя остановиться".

До 1965 года Александр Исаевич всегда сам печатал свои вещи на маленькой машинке, которую ласково называл "Rena", печатал мелким шрифтом и таким образом, что не было ни просветов, ни полей - ему было очень важно, чтобы машинопись при хранении занимала небольшой объем. Именно в таком стиснутом виде был сдан в редакцию "Нового мира" "Один день Ивана Денисовича". Так же он сам напечатал на машинке первую редакцию "Архипелага" - пять частей, - без полей, без интервалов, страница заполнена с обеих сторон. Править такую работу, дополнять ее было очень трудно.

Елизавета Денисовна Воронянская, его помощница, жившая в Ленинграде, перепечатала все по-новому, с полями и просветами - так что автор мог возвращаться к правке каждой главы.

Сейчас трудно себе представить в каких условиях работал Солженицын, в каком темпе велась эта работа. Вся рукопись "Архипелага" никогда не лежала перед автором на столе, а была только та глава, с которой он работал. И когда он узнавал какой-то новый факт, который нужно было поправить, он должен был ехать - иногда на другую улицу, а иногда в другой город - и вносить исправление в рукопись. Или вызывать человека, хранящего эту страницу, к себе. Солженицына трудно было застать врасплох, он многое продумывал заранее, и поэтому, когда он начинал писать, то сразу думал: как он будет хранить рукопись, кто будет приносить ее, где она будет лежать, в скольких экземплярах, какой объем будет занимать. Он держал рукопись у друзей, под разными шифрами, так чтобы любую часть архива можно было в любой момент запросить, привезти, отвезти. Те вещи, которые не ходили по рукам, хранились очень строго. И Солженицына всегда окружали люди, которые были ему настоящими друзьями. Это они хранили, перевозили, передавали...

Третья редакция "Архипелага", которой я была свидетелем, делалась в марте-мае 68 года. (Это была почти окончательная редакция, потом Александр Исаевич возвращался к своей книге уже на Западе.) Работа шла с фантастической быстротой. Был переделан и сильно дополнен весь первый том. Первый том он правил в Рязани и присылал мне главы, которые я печатала. Рукописи мне привозили его школьные ученики.

В самом начале мая мае месяце Елизавета Денисовна Воронянская и я поехали на дачу Солженицына в Рождество-на-Истье. Это был маленький деревянный дом, неотапливаемый, куда невозможно было проникнуть до тех пор, пока не закончится разлив рек. Была там комнатка внизу, где жили мы с Елизаветой Денисовной, и комнатка наверху, где жили Александр Исаевич и Наталья Алексеевна и еще была терраска, на которой мы собирались. Работали с раннего утра и до ночи. Александр Исаевич готовил главы из "Архипелага" для переписки, и мы с Елизоветой Денисовной их печатали. на двух машинках Потом он внимательно читал и правил напечатанное. К середине июня вся эта работа была закончена. Наталья Алексеевна сняла на фотопленку всю огромную рукопись - более полутора тысячи страниц.

И во все время работы никогда весь "Архипелаг" не находился на даче. Все время приезжал кто-нибудь из друзей, увозил и прятал заново перепечатанные главы. Запомнилось, как Александр Исаевич нашел несколько ошибок в главах, копии которые были уже увезены и назвал список обнаруженных опечаток "Поздние слезы". Шестая и седьмая части книги были только в рукописи, одна из глав - под названием "Мужичья чума" - была закопана на огороде, существовала в единственном экземпляре и Александр Исаевич при нас ее выкапывал.

Уже после возвращения в Москву я встречалась с близким другом Солженицына - Георгием Павловичем Тэнно, "убежденным беглецом", который успел прочитать и проредактировать главы о своем побеге с каторги. Эта работа шла уже во время тяжелой последней болезни Георгия Павловича. Он скончался осенью 1968 года.

Когда была закончена третья редакция "Архипелага", а пленка отправлена за границу на хранение, Александр Исаевич обратился к прежним своим хранителям и помощникам с просьбой уничтожить все предыдущие варианты. А этих предыдущих вариантов было два: одна его перепечатка, и - вторая редакция - то, что перепечатала в Ленинграде Елизавета Денисовна. По этой ее перепечатке и велась вся правка для последней редакции. Все хранители ему написали, что уничтожили промежуточные экземпляры. То же самое написала Елизавета Денисовна. Но она (как выяснилось позже) не уничтожила свой экземпляр...

Однако Александр Исаевич считал, что осталось строго ограниченное число экземпляров, три или четыре, и они хранились так: один - был переплетен и доступен только автору, остальные завернуты в газету, заклеены скотчем и зашиты в неброские мешки.. Даже человек, который это хранил, не мог читать или давать читать родным и знакомым. То есть принимались все меры, чтобы об "Архипелаге" ничего не было известно.

В 1968 году Солженицын перешел к работе над "Августом Четырнадцатого", вскоре он был исключен из Союза писателей, потом получил Нобелевскую премию... Происходило много событий. "Архипелаг" лежал. Был момент, когда Александр Исаевич хотел дать его прочесть Твардовскому, но как-то не получилось. Твардовский ничего не знал об "Архипелаге", как ничего не знал и Корней Иванович. Очень мало кто о нем тогда знал.

Но в августе 1973 году произошел этот ужасный провал... Летом 1973 года велась травля Сахарова и Солженицына в печати, выступали академики, писатели,... Тем летом Елизавета Денисовна Воронянская вместе со своей приятельницей Ниной Пахтусовой отдыхала в Крыму. А я попала в тяжелую автоаварию и была в больнице. Елизавета Денисовна часто писала мне из Крыма.

Она была человеком восторженным, экзальтированным, очень немолодым, ей было уже за 70. Она тяжело болела, с трудом ходила, жила в коммунальной квартире на Лиговке в каком-то достоевском темном доме. Я до сих пор помню ее адрес: Роменская 4 , кв. 42. Там у нее была комнатка рядом с кухней.

И вот она из Крыма писала мне, что они познакомились с журналистом - Генрихом Моисеевичем Рудяковым. Он гораздо моложе их, но он их первый друг, они читают друг другу стихи на берегу моря и много говорят о литературе. И последнее, что она мне написала, - он купил им билеты на поезд. В Ленинграде их встретили прямо в вагоне, и Елизавета Денисовна была увезена на допрос. Пять дней подряд ее допрашивали. Она назвала место, где хранится несожженная рукопись "Архипелага". Вернулась домой и повесилась. Я узнала об этом 30 августа 1973 года.

Для Солженицына случившееся было потрясением. В тот самый день, когда он обо всем узнал, он дал распоряжение опубликовать "Архипелаг". Фотопленка давно лежала у надежных людей за рубежом. Через 3 месяца в Париже, в издательстве "ИМКА-Пресс" вышел первый том книги, и начался этот чудовищный скандал.

Ведь что такое было в 1973 году печатать "Архипелаг" от себя, ни за кого не прячась?!... Здесь опять современников поражало не только то, ЧТО писал Солженицын, - поражала совершенно небывалая и несвойственная советскому человеку модель поведения. КАК он отстаивал и утверждал свои взгляды в обстановке травли и угроз. Солженицын реагировал на все совершенно по-своему и без всяких колебаний. Несмотря на то, что у него были крошечные дети, что в Москве его не прописали, что он увлеченно работал над "Красным колесом", да еще в это время писал "Письмо вождям" - он сразу все это отодвинул, понимая, что его ждет. Еще в 1965 году Солженицын говорил, что "Архипелаг" он будет печатать в 1972-73 годах. А по его судьбе, закрученной в эти годы, получилось, что он все откладывал. Он знал, что это будет обрыв в его жизни, перелом. Но когда все случилось - он абсолютно не колебался.

Многим памятны газеты января-февраля 1974 года, улюлюканье и свист по поводу первого тома "Архипелага", который вышел в Париже по-русски.

12 февраля А.И.Солженицын был арестован, лишен гражданства и вывезен на самолете из СССР. Его книги были изъяты из библиотек, имя запрещено и не упоминалось в нашей стране десятилетиями.

Но вернусь в август 1973 года, к трагедии Елизаветы Воронянской. На обыске у нее были конфискованы ее воспоминания, а у ее подруги Н.Пахтусовой - ее дневник. Теперь и то и другое напечатано среди казенных протоколов ЦК и нечитаемых обкомовских обсуждений в сборнике "Кремлевский самосуд".

Вот что пишет Елизавета Воронянская об "Архипелаге":

"Ни один мыслящий и думающий человек не пройдет мимо этого Эвереста русской литературы. Непостижимое народное страдание, показавшее потаенную, скрытую каторжную жизнь доброй половины русского народа за полвека правления коммунистов...Эта книга поведала самую страшную, самую кровавую трагедию двухсотмиллионного народа за всю его вековую историю... В "Архипелаге" он рассказал о пламени, в котором сгорела наша страна".

Пахтусова в своем дневнике так характеризует "Архипелаг": "Такой книги еще не было ни разу во всей истории человечества: и по содержанию, и по жанру, который не поддается определению. Это не литературный жанр и не литературное произведение, а сама жизнь человеческая, сжатая в кровавый сгусток страдания, смирения, отчаяния и бунта. Это Евангелие XX века! И создал его Прометей, а в политическом смысле это бомба, и случись такое чудо, что свободно прочел бы ее весь народ - да это повело бы к восстанию и баррикадам".

Эти записи очень выразительно передают настроения первых читателей "Архипелага". Когда писалась эта книга, а потом хранилась для будущего, казалось, что как только люди ее прочтут, потрясенный мир изменится. Оказалось, мы все-таки либо переоценили веру в силу слова, либо недооценили желание людей не знать очевидных вещей. Мне кажется, что осмысление "Архипелага" - его издание, прочтение, обдумывание, обсуждение, - в нашем обществе пока не заняли того места, которое должны были бы занять. И это не вопрос литературного вкуса, это вопрос нашего отношения к своей истории. Эту книгу должны были бы изучать в школе, по крупицам восстанавливать судьбы людей, иногда лишь бегло упомянутых на ее страницах, собирать читательские конференции.

"Архипелаг" продолжает оставаться современным, он не устаревает, он написан с поразительной лирической силой. Я уверена, путь нашей страны был бы другим, если бы "Архипелаг" люди как следует прочли и обдумали.

И сейчас Александр Исаевич - как сжатая, стальная пружина. Это человек, который живет на других скоростях. Он встает в б часов утра, и все равно ему не хватает суток, потому что он должен ответить на письма, опубликовать литературную коллекцию, написать задуманное. Это фантастическая работа.

И еще. Как известно, все гонорары за "Архипелаг" Солженицын передал учрежденному им "Русскому общественному фонду". Его фонд с середины семидесятых годов помогает по всей стране тысячам людей - сперва оказывалась помощь политзаключенным и их семьям, теперь - старикам-репрессированным. Это - огромное общественное дело. О нем, я уверена, еще будет рассказано теми, кто занимался фондом в годы, когда это было смертельно опасно, и позже, уже в наши дни.

Елена Цезаревна Чуковская получила известность как литературовед и химик. На ее жизнь оказывали влияние Вторая мировая война, перестройка и другие сложные яркие периоды в истории России.

Раннее детство

6 августа 1931 года в семье Цезаря Самойловича Вольпе и Лидии Корнеевны Чуковской родилась дочь, которую назвали Еленой. Через несколько лет после рождения родители развелись, мать практически сразу выходит замуж за Матвея Бронштейна.

Родилась Елена в Ленинграде. Однако в раннем детстве она проводила в этом городе мало времени. В 1937 году советский физик-теоретик был арестован, после короткого судебного процесса был исполнен смертный приговор. Политика руководящей партии в отношении лиц, которые были признаны виновными, определяла возможность ареста и близких родственников, в данном случае матери Елены. Именно поэтому Лидия Корнеевна Чуковская решила покинуть Ленинград и отправилась жить на время к своему отцу Корнею Чуковскому.

Жизнь в Ташкенте

В военный период Елена Цезаревна вместе со своей матерью была практически сразу эвакуирована в Ташкент. Вместе с ними едет и двоюродный брат.

Студенческие годы

В качестве основного направления профессиональной деятельности Елена выбирает химию и после окончания войны в 1948 году поступает на химический факультет государственного института в Москве. В этот момент ее дедушка работает над рукописным альманахом «Чукоккала», в чем во время болезни ему помогает внучка.

Именно дедушка оказывал достаточно много влияния на будущего литературоведа. В своем личном дневнике отметил, что его внучка хорошо организована и четко отделяет хорошее от плохого.

Профессиональная деятельность

После 6 лет обучения Елена Чуковская, семья которой переживала не лучшие времена, в 1954 году оканчивает университет. Практически сразу ее принимают на работу в НИИ элементоорганического соединения, где она проработала вплоть до 1987 года.

На протяжении всего времени работы она проявляла себя как талантливый химик. Под руководством Р. Х. Фрейдлиной в 1962 году Чуковская защищает диссертацию, связанную с получением ученой степени кандидата химических наук.

В ходе развития карьеры было написано несколько научных трудов, связанных с органической химией, Елена стала соавтором монографии.

Выбор факультета химии

В одном из своих интервью Елена Чуковская рассказала о том, как стала химиком. По ее словам, выбор был во многом случайным. Он был связан с тем, что школа была окончена в 1949 году - ужасное время для гуманитарных наук. Достаточно много проблем испытывали ее мать и дедушка, которые были отовсюду изгнаны, и их труды не публиковались. Сложившиеся обстоятельства побудили выбрать практическую сферу деятельности.

Для Елены произведение ее деда «Чукоккала» стало по-настоящему судьбоносным. Именно после смерти писателя и унаследования альманаха к ней обратилось издательство «Искусство», и началась подготовка произведения к печати. В это время литературное дело стало излюбленным: химику по профессии стало интересно работать с архивами и заметками, восстанавливать произведения. Именно в этот период она знакомится с Солженицыным. Некоторое время после конфискации архивов Александр Исаевич жил сначала на даче, а потом в квартире Чуковских.

Достаточно интересным фактом можно назвать то, что при жизни деда Елена Чуковская не занималась его делами. После унаследования архива она посвятила свою дальнейшую жизнь его сохранению и издательству. Достаточно много опыта литературоведа было получено на момент самостоятельной публикации и распространения трудов Солженицына, который постоянно проживал в Рязани. Даже под угрозой ареста и высылки из страны труды публиковались на частной основе и подпольно распространялись в столице и других городах СССР.

Деятельность литературоведа

Несмотря на большую увлеченность в области познания химии, а также активную профессиональную деятельность Елена Чуковская обращает довольно много внимания на литературу. Как ранее было отмечено, еще в детстве на нее оказал влияние дедушка, он сформировал у Елены любовь к литературе различных жанров.

После знакомства с Солженицыным и его произведениями Елена Чуковская начинает оказывать ему различного рода помощь. Общаться они начали в начале 1960-х годов и продолжили даже после высылки Солженицына из СССР.

Солженицын о Елене Цезаревне Чуковской

В очерке «Бодался теленок с дубом» Солженицын в отдельном раздел под названием «Невидимки» рассказывал о помощи со стороны различных людей в трудное время. В этом разделе он подробнее говорит о своем общении с Еленой на момент проживания в СССР под угрозой ареста.

Будучи успешным химиком, Елена Чуковская, биография которой никогда не была легкой и безоблачной, передавала посылки, организовывала встречи с нужными людьми, брала интервью у различных свидетелей для огласки неправомерных действий правительства в отношении Солженицына, перепечатала пять томов в течение 3 лет. По словам писателя, она была морально готова к его аресту, что могло отразиться и на всем его близком кругу общения, но ничего не боялась. На случай ареста она даже подготовила для себя определенную политику поведения, которая основывалась на том, что главное - не путаться в показаниях и ничего не нужно отрицать. В очерке было отмечено, что в случае ареста Елена в качестве оснований своей помощи указала бы содействие русской литературе.

Достаточно интересным фактом можно назвать то, что они по многим вопросам не соглашались, но несмотря на это Чуковская помогала Солженицыну по мере возможности.

Смерть К. И. Чуковского

Умер К. И. Чуковский в 1968 году. Все права на архивы и литературные произведения унаследовали его дочь и внучка. Однако, несмотря на передачу прав, достаточно много проблем у наследников было с опубликованием «Чукоккалы», в написании которого участвовала Елена во время студенческих лет. Первое издание было выпущено в 1979 году, и только в конце 90-х альманах был переиздан в полном объеме.

История борьбы за издание тянулась на протяжении многих лет. Этому периоду был посвящен очерк «Мемуар о Чукоккале». В нем отражено то, как люди, которые окружали писателя в последние его годы жизни, пытались оспорить права на альманах и решение Чуковского предать свои труды дочери с внучкой.

Дом-музей Корнея Чуковского

В Переделкине, где проживал автор «Чукоккалы», был создан дом-музей, посвященный его жизни и творчеству. На момент смерти и в последующий период представители власти не уделяли внимания желанию людей сохранить творчество и историю писателя, но его внучка и дочка приложили массу усилий для открытия и поддержания музея. Он и сейчас, после смерти внучки, продолжает работать.

Первыми экскурсоводами стали внучка и Клара Израилевна Лозовская - личный секретарь писателя.

В 1996 году умирает мать Елена Цезаревны Чуковской. После ее смерти она начинает работать над ее архивом и публикацией трудов. В этом ей помогает Ж. О. Хавкина.

Публикации Елены Цезаревны Чуковской

Наиболее известные произведения, которые начали печататься с 1974, следующие:

1. «Вернуть Солженицыну гражданство СССР». Издание было выпущено в 1988 году. В его основе лежит личное общение с писателем, оценка его характера и мировоззрения.
2. Сборник статей о Солженицыне, которые были написаны совместно с Владимиром Глорицером. Сборник «Слово пробивает себе дорогу» был выпущен в 1998 году.
3. Воспоминания о Борисе Пастернаке (1988 год).

Как ранее было отмечено, на жизнь Чуковской оказало большое влияние общение с Солженицыным. Это отражается и на ее творческой деятельности.

Большую часть времени в последние годы жизни она посвящала подготовке и публикации трудов, которые были написаны ее матерью и дедом. Ее трепетное отношение к архиву стало причиной публикации таких трудов, как «Дом Поэта», «Прочерк», «Дневник» Корнея Чуковского, а также личной переписки отца и дочери, которая касалась творческой деятельности.

Было опубликовано достаточно много трудов, которые представляли собой комментарии к творчеству своих родственников. Для того чтобы понять некоторые произведения, нужно знать то, в какой период жизни они были написаны.

Елена Чуковская: личная жизнь

О личной жизни Елены Цезаревны Чуковской практически ничего не известно. Все интервью, которые она давала в последние годы жизни, были связаны только с ее деятельностью литературоведа. Елена Цезаревна Чуковская, личная жизнь которой прикрыта завесой тайны, после смерти деда и матери все силы вкладывала в работу по восстановлению семейного архива. Известно только, что детей у нее нет, официально замуж не выходила.

Елена Чуковская: похороны

Елена Цезаревна ушла из жизни 3 января 2015 года в Москве на 83-м году жизни. Была похоронена на Переделкинском кладбище, рядом с могилами ее мамы, бабушки и деда. Прощание выпало на православный праздник Рождества, церемония была организована в Доме русского зарубежья. Еще с Солженицыным Елена не сходилась во мнении по вопросам, касающимся веры. Может, поэтому или из-за православного праздника не проводилась церковная панихида.